солдата глаза и за усъ его дернетъ... Больно, а крикнуть не смѣй. Всѣ боялись его... Вотъ этотъ самый генералъ... передъ всѣмъ фронтомъ кричалъ на ротнаго... а онъ трясся, какъ осиновый листъ...
— А какъ же дивизіонный дознался про то, что ротный силкомъ крестить хотѣлъ?
— А черезъ прапорщика того самаго, который пожалѣлъ меня... Написалъ прапорщикъ въ штабъ знакомому своему адъютанту, а тотъ генеральшѣ разсказалъ... «Такъ. молъ, и такъ... Жида-солдата хотѣли окрестить»... А генеральша своему супругу... «Жида, молъ, въ вашей дивизіи хотѣли силкомъ окрестить». А генералъ — деньщикъ его послѣ разсказывалъ, — тую-жъ минуту вскричалъ: «Какъ? По какому случаю? Въ какомъ полку? Въ какой ротѣ? Почему мнѣ неизвѣстно?» Одно слово закипѣлъ, какъ самоваръ. И немедленно послалъ за адъютантомъ. Ну, адъютантъ все повторилъ... А тѣмъ временемъ въ скорости смотръ былъ. Онъ ротному и прописалъ!.. Послѣ смотра ротный ко мнѣ. «Я тебя, жидюга, изведу!» грозитъ. И такая я вамъ скажу, Антонъ Иванычъ, напала на меня тоска, что и не рбъяснить. Еслибы не пужливость моя, то, кажется, руки бы на себя въ тѣ поры наложилъ... Ай, ай, ай, какъ били меня... И совѣсть выбивали, и на злыя мысли наводили... И сидѣлъ я, бывало, все одинъ, да одинъ и думалъ какъ бы мнѣ облегченіе жизни получить... И придумалъ...
— Что же ты придумалъ, Моисей Исакычъ?
— Что ежели бы у меня были деньжонки, то мнѣ легче было бы въ солдатахъ быть.
— Почему? — удивился Сойкинъ.
— А потому, что деньги всѣ любятъ, и штатскіе,
