— Извѣстно что. Шуганулъ его, да еще стыдить началъ. «Офицеръ, говоритъ, а жалѣетъ поганаго жида». Одно слово оконфузилъ прапорщика... Тотъ, однако, не могъ перенести надругательства надъ человѣкомъ и вышелъ... И, уходя, взглянулъ на меня и такими, добрыми и пужливыми, словно бы виноватыми глазами, что я до сихъ поръ помню эти глаза и до смерти не забуду...
— Нашелся же человѣкъ... пожалѣлъ тебя, братецъ ты мой! — радостно проговорилъ Сойкинъ.
И изъ груди его вырвался облегченный вздохъ.
— Одинъ! — угрюмо произнесъ еврей.
— Можетъ и еще нашлись, если бы были тверезы. А то водка... Чѣмъ же дѣло кончилось?
— А чѣмъ кончилось? — Капитанъ какъ закричитъ: «пошелъ вонъ!» Ну, я и давай Богъ ноги. На лѣво кругомъ и айда.
— И послѣ капитанъ ужъ не приставалъ къ вамъ съ этимъ? — спросилъ Сойкинъ.
— Не приставалъ. Но только извести обѣщалъ.
— За то, что не крестился?
— И за то, а главная причина не за то.
— Какъ такъ?
— А такъ, что за это ему отъ дивизіоннаго генерала замѣчаніе было въ скорости на смотру, когда дивизія подъ Каменцомъ собралась. А генералъ этотъ строгій... ай, ай, ай, какой строгій и сердитый былъ. И никому отъ него не было спуску — ни солдату, ни офицеру... И очень жестокаго сердца былъ генералъ... Бывало, идетъ по фронту — такъ у всѣхъ душа въ пятки уходила... Чуть ежели ты стоишь, не какъ въ родѣ безчувственнаго статуя, онъ сейчасъ вонзитъ на
