ай! Развѣ можно мѣнять вѣру? И что тогда съ папенькой и маменькой будетъ и со всѣми нашими въ Проскуровѣ? А они строго наказывали, когда я прощался съ ними, что бы я не мѣнялъ вѣры, и какъ родился евреемъ, такъ и умеръ бы евреемъ... Я въ ноги ротному... Дозвольте, говорю, ваше благородіе остаться жидомъ. — «Не позволю!» кричитъ. — «Не позволяйте, капитанъ», кричатъ и другіе офицеры и смѣются... Не злой я былъ тогда, Антонъ Иванычъ, а какъ увидалъ, что они хотятъ со мной сдѣлать, и нѣтъ мнѣ ни отъ кого защиты, такъ въ тую-жъ минуту, какъ поднялся съ полу, сталъ злымъ. И, будь у меня храбрость, убилъ бы ротнаго... Вотъ, какъ можно изъ добраго злымъ сдѣлать и совѣсти рѣшить человѣка, ежели у него такая судьба... Вовсе тогда меня они переменили.
Моисей Исааковичъ былъ возбужденъ воспоминаниями... Его истомленное блѣдное лицо стало мрачнымъ. Ненавистью и озлобленіемъ, казалось, дышало оно. Онъ примолкъ и вдругъ произнесъ:
— Будь они прокляты, эти злые люди!
3.
Нѣсколько минутъ продолжалось молчаніе.
Наконецъ Сойкинъ спросилъ:
— Такъ никто и не заступился за тебя?
— Прапорщикъ одинъ... молодой, только что изъ юнкарей былъ произведенъ, такъ весь онъ въ лихорадкѣ затрясся, выскочилъ изъ-за стола и подбѣжалъ къ капитану и что-то сталъ ему на ухо шептать... за меня просилъ... пожалѣлъ жида.
— Что же, капитанъ?
