другой сторонѣ, у евреевъ, и благодарили Бога за спасеніе. На другое же утро поѣхали мы на Гамбургъ и тамъ взяли билеты на нароходъ въ Америку, въ Нью-Іоркъ. И намучились, и натерпѣлись страху въ морѣ, какъ началась буря. И, сильная буря была, страшно и вспомнить про волны. А я воды боюсь, Антонъ Иванычъ, и Сарра боится. И кажется, ни за какія деньги не пошелъ бы я въ матросы. Куда вгодно, только не въ море. Еврею никакъ нельзя быть матросомъ, душа не принимаетъ. А вѣдь берутъ и на флотъ евреевъ. Надо на мачты лазать, когда волны, того и гляди, зальютъ судно... Ай, ай, ай!
И впечатлительный, какъ и большая часть евреевъ, онъ, при одномъ представленіи о высокихъ мачтахъ, на который надо лѣзть, и о волнахъ, которыя поднимаются, словно горы, испытывалъ страхъ и ужасъ, отразившіеся на его лицѣ.
— Какъ это только вы не боитесь, Антонъ Иванычъ? — воскликнулъ онъ. — А я, какъ вспомню... Нѣтъ, не хорошая эта флотская служба! — рѣшительно проговорилъ еврей и облегченно вздохнулъ, чувствуя себя не на морѣ, а на землѣ.
— И когда мы, наконецъ, прибыли въ Нью-Іоркъ, послѣ пятнадцати дней страха, что утонемъ, мы сказали другъ другу, что никогда больше не поѣдемъ моремъ. И съ тѣхъ поръ никогда и не ѣздили и не поѣдемъ. Нехай, другіе ѣзжаютъ.
