— Входи!
Матросъ вошелъ въ просторную, свѣтлую одиночную каюту и, остановившись у запертой имъ двери, поблѣднѣлъ и, строго серьезный, напряженно глядѣлъ на старшаго офицера. Слова, которыя хотѣлъ сказать «отчаянный», словно бы исчезли изъ его головы въ первую минуту.
Худощавый и высокій, Иванъ Петровичъ сидѣлъ у письменнаго стола, согнувши свои длинныя ноги и, гнѣвный, съ сверкавшими подъ очками сѣрыми глазами, взволнованно и торопливо дѣлалъ затяжки изъ толстой папиросы и неистово теребилъ костлявыми и длинными пальцами жидковатую русую бороду.
При взглядѣ на Митюшина, не имѣвшаго виноватаго вида, небольшіе глаза старшаго офицера расширились отъ изумленія при такой, казалось, наглости матроса. И Иванъ Петровичъ уставился на «отчаяннаго», словно бы первый разъ въ жизни увидалъ и хотѣлъ разсмотрѣть такого опаснаго, негодяя, который совершилъ неслыханное нарушеніе дисциплины и обнаружилъ возмутительныя понятія.
Не роняя слова, старшій офицеръ все болѣе возмущался, отдаваясь гнѣву.
Такъ прошло нѣсколько секундъ.
Матросъ не опускалъ глазъ.
7.
— Ты вотъ какой! — наконецъ началъ Иванъ Петровичъ, окончивъ папиросу. — Русскій матросъ нарушилъ присягу... Да... Присягу и совѣсть! Подстрекалъ матросовъ къ неповиновенію предержащимъ властямъ...
