сокій, слегка сутуловатый, плотный адмиралъ Воротынцевъ, крѣпкій и необыкновенно моложавый для своихъ пятидесяти семи лѣтъ, который онъ называлъ «среднимъ возрастомъ».
Онъ глядѣлъ молодцомъ въ сюртукѣ съ эполетами, съ Владиміромъ на шеѣ и георгіевскимъ крестомъ въ петлицѣ. Изъ-подъ чернаго шейнаго платка бѣлѣли маленькія брыжжи сорочки — «лиселя», какъ называли черноморскіе моряки, носившіе ихъ, отступая отъ формы, даже и въ Николаевскія времена.
Быстрой, легкой походкой, перескакивая черезъ двѣ ступеньки лѣстниды, съ легкостью мичмана, адмиралъ спускался къ гичкѣ.
Офицеры, встрѣчавшіеся съ адмираломъ, кланялись, снимая фуражки. Снималъ фуражку, отдавая поклоны, и адмиралъ. Матросамъ, останавливающимся съ фуражками въ рукахъ, говорилъ;
— Зря не торчи, матросъ. Проходи!
Сигнальщикъ съ флагманскаго корабля увидалъ адмирала, со всѣхъ ногъ шарахнулся къ вахтенному лейтенанту Адріанову и нѣсколько взволнованно и громко воскликнулъ:
— Адмиралъ, ваше благородіе!
— Гдѣ?
— Идетъ къ гичкѣ, ваше благородіе!
— Доложи, какъ отвалитъ.
— Есть, ваше благородіе!..
И черезъ минуту крикнулъ:
— Отваливаютъ, ваше благородіе!
— Оповѣсти капитана и офицеровъ.
— Есть! — отвѣтилъ сигналыдикъ и побѣжалъ съ полуюта.
