И Дымновъ хотѣлъ-было отойти, находя, что и то, что онъ сказалъ, было достаточно, что бы произвести на товарищей импонирующее впечатлѣніе, но Егорка, втайнѣ во всемъ завидовавшій Дымнову, хотя и очень расположенный къ нему, проговорилъ:
— А ты, Дымновъ, объясни про форменную бабу-то... Разскажи, какъ это все вышло у васъ и по какой- такой причинѣ тебя за нее пороли.
— Напрасно тебѣ это и объяснять. Все равно не поймешь...
— Можетъ и пойму... А ты разскажи.
— Я и самъ зналъ тоже одну такую же занозистую бабенку! — началъ-было другой матросикъ, доселѣ не проронившій слова. — Въ горничныхъ у нашего экипажнаго служила... Ну, и заноза, я вамъ скажу, братцы!..
— Та-ку-ю!? — перебилъ Дымновъ, взглядывая не безъ презрительнаго изумленія на человѣка, имѣющаго дерзость сравнивать кого-нибудь съ «форменной бабой». — Такую!? Дуракъ ты, Антоновъ, дуракъ и есть!.. Такую!?.
— Да ты за что лаешься-то? — спросилъ поклонникъ занозистой горничной.
— А по той причинѣ, что твоей этой самой занозѣ такъ же[г] далеко до такой, какъ отсюда до берега! — отвѣтилъ Дымновъ и взмахнулъ рукой на океанъ, катившій свои большія волны, обозначавшіяся во мракѣ ночи сѣдыми верхушками.
— Ты нешто ее знаешь?
— И знать не желаю.
— Такъ какъ же ты можешь объ ей полагать?
— То-то могу.
— Это еще почему?
