на меня. А глаза у Нюшки — какъ уголье, черные-пречерные... и приманчивые... Видитъ эту мою разстройку и смѣется глазами... Играетъ ими, значить... — «Здраствуйте, — говорить... Васъ какъ звать, матросикъ?» Пришелъ я немного въ себя и даже въ досаду вошелъ, что я передъ экономкой оказалъ себя такимъ, можно сказать, желторотымъ галченкомъ, и довольно даже грубо отвѣтилъ, что зовутъ меня Лександрой — «А по-батюшкѣ какъ? — «Лександра, говорю, Иванычъ». — «Такъ это вы, Лександра Иванычъ, такой опасный мужчина есть, какъ я слышала?!» — «Я самый, говорю, если вамъ вгодно знать!» Смѣется. «Вы, говоритъ, видно, курить ходили. Такъ вы не ходите. Я вамъ сейчасъ хорошихъ папиросовъ принесу. Здѣсь покурите». — «Свои, молъ, цигарки люблю. Чужими не занимаюсь». Присѣла на рундукъ такая, я вамъ скажу, форсисто одѣтая. Золотая бруслетка и кольцы на бѣлыхъ рукахъ... И отъ нея запахъ хорошій идетъ. Сидитъ этто, посмѣивается, а сама прислушивается, какъ бы кто не вошелъ, ровно куличекъ на болотцѣ. Просидѣла этакъ съ пять минутъ, поднялась и говоритъ: «Однако, прощайте, Лександра Иванычъ. Очень, говоритъ, рада была бы подольше съ вами поговорить, но только за васъ боюсь. Достанется вамъ, ежели Петръ Ильичъ узнаетъ, что я съ вами разговариваю. Онъ у меня, говоритъ, ревнивый въ родѣ паши турецкой. Небось, слышали?» — Сказала и руку подала... А рука у нея бѣлая и, ровно пухъ, мягкая. .. И такъ она меня въ задоръ взяла, что я за руку ее держу и говорю: «За меня не опасайтесь, Анна Гавриловна... Посидите, ежели сами не боитесь, а я не боюсь. Пусть достанется!» — «Это вы только такъ говорите!» — «А вы, го-
