Волкъ жадно слушалъ. Это сужденіе Бычкова казалось откровеніемъ. И ревнивыя подозрѣнія невольно закрадывались въ голову Волка.
А Бычковъ среди тишины палаты, нарушаемой храпомъ или какимъ-нибудь словомъ во снѣ, вполголоса продолжалъ:
— Ужъ сколько я дубасилъ свою матроску — все загвоздокъ искалъ.
— И что же?
— Зря! Только мужчинское свое зло срывалъ. Бывало, бьешь — клянется... Прибавишь бою — Аришка взвоетъ и сперва поклянется, а потомъ зарокъ дастъ... «Никогда, молъ, не буду... Въ потемнѣніи разсудка, дескать, законъ нарушила... Подлый матросъ, молъ, слабую матроску облестилъ... Такъ по путѣ — вѣтромъ надуло... А я, говоритъ, тебя только, законнаго матроса, и обожаю...» И вѣдь такъ ублажить, что по нашей подлости и повѣришь...
— А вѣры-то нѣтъ?
— Вѣрь подлой! Синяки прошли, она опять за свое. Кровь въ ей бунтуетъ. Никакъ не можетъ. Ну и приверженности ко мнѣ такой нѣтъ, что бы законъ Аришкѣ въ охотку... Однако — врать нечего — добрая матроска и завсегда уважитъ... Пойми-ка эту линію, Волкъ!
Но Волкъ не понималъ, казалось, и возмущенно сказалъ:
— Подлость одна бить такъ бабу.
— То-то и я бросилъ потомъ Аришку. Вижу не выучишь. И нѣтъ во мнѣ прежней обиды. Служи, молъ, такая-сякая, какъ обвязанная жена, и мой хлѣбъ жри, и чортъ съ тобой, ежели ты въ родѣ бытто влюбленная... Путайся съ другими... Вотъ, братецъ ты мой,
