Героическая лирика и драма. Къ началу шестидесятыхъ годовъ вымерло или ушло со сцены поколѣніе участниковъ національной войны (Аристидъ умеръ вскорѣ послѣ остракизма Ѳемистокла). Настроенія и взгляды этой генераціи нашли себѣ яркое выраженіе въ поэзіи Эсхила, Симонида и Пиндара. Они всѣ отдаютъ дань воинственному патріотизму. На разные лады и каждый наиболѣе ему доступными способами прославляютъ они національныя побѣды и отдѣльныхъ борцовъ: Эсхилъ въ драмѣ «Персы», поставленной въ 472 г. и увѣковѣчившей сраженіе при Саламинѣ, Симонидъ и Пиндаръ въ одахъ на славныхъ бойцовъ, начиная отъ Мараѳона и кончая Платеями. Симонидъ выдѣлился еще особеннымъ жанромъ патріотической поэзіи, небольшими эпиграммами, кратко схватывающими характеръ тѣхъ или другихъ воителей, напр., 300 спартанцевъ, павшихъ вмѣстѣ съ Леонидомъ при Ѳермопилахъ, коринѳянина Адейманта и др. Извѣстность его была такъ велика, что, по изгнаніи персовъ, чуть ли не со всей Греціи къ нему слали заказы на эпитафіи для павшихъ ополченцевъ или на стихотворныя надписи къ вновь воздвигаемымъ національнымъ памятникамъ. Всего труднѣе было наладиться на тонъ воинствующаго націонализма ѳиванцу Пиндару, тѣмъ болѣе, что онъ стоялъ близко къ аристократическимъ кругамъ, которые во время войны держались опредѣленно мидизма, но и онъ долженъ былъ послѣдовать за общимъ теченіемъ, привѣтствовать Аѳины въ качествѣ «крѣпкой опоры Греціи» (Έλλάδος ἕρεισμα)14.
Пиндаръ и Эсхилъ расходятся въ политическихъ симпатіяхъ. Пиндаръ поглощенъ интересами своихъ высоко аристократическихъ друзей, династовъ и знатныхъ молодыхъ побѣдителей на играхъ, которыхъ онъ воспѣваетъ въ Ливійскихъ и Олимпійскихъ одахъ. Въ общемъ онъ цѣнитъ больше всего твердый законный порядокъ, богобоязненность и миролюбіе гражданъ, качества, охраняющія отъ мятежа и распущенности. Эсхилъ время отъ времени произноситъ комплиментъ независимому праву и республиканизму аѳинянъ. «Нѣтъ участи хуже подчиненія тиранну», говоритъ у него хоръ гражданъ. Въ драмѣ Ίκέτιδες (Умоляющія о защитѣ) Эсхилъ такъ описываетъ аѳинскую экклесію словами старика-иностранца: «Помолодѣло сердце мое, когда я увидалъ этотъ единодушный народъ, торжественно поднявшій кверху правыя руки свои, когда задрожалъ воздухъ отъ тысячи дружныхъ голосовъ». «Нерушимо всенародное рѣшеніе (δημόπρακτος μία ψἥφος), — говорится дальше въ драмѣ, — пусть оно не вырѣзано на камнѣ, пусть не связано въ грамотѣ печатью, но еще крѣпче оно запечатлѣно свободнымъ словомъ»15.
Въ поэтическихъ образахъ Пиндара и Эсхила есть, однако, общая черта, навѣянная временемъ. Оба они ищутъ героическихъ натуръ, приподнятыхъ настроеній, какого-то рыцарства священнаго долга. Особенно поразительны въ этомъ отношеніи пьесы Эсхила Агамемнонъ — Хоэфоры— Эвмениды, вмѣстѣ составляющія трилогію «Орестейя». Въ основу положенъ миѳъ объ обагренномъ кровью родѣ Пелопидовъ, въ которомъ преступленія идутъ непрерывной цѣпью: тутъ отцу подаютъ отвратительное блюдо изъ зарѣзанныхъ дѣтей его, одинъ братъ убиваетъ другого, жена — своего мужа, сынъ — свою мать. Въ этихъ потокахъ крови, въ нагроможденіи злодѣяній, порождаемыхъ одно изъ другого, поэта занимаетъ мотивъ мести, который ему глубоко симпатиченъ, и воплощается особенно въ молодомъ Орестѣ, героѣ двухъ послѣднихъ драмъ, убивающемъ свою мать Клитемнестру въ отмщеніе за убитаго ею отца Агамемнона. Эсхилъ въ обиліи приводитъ выраженія старыхъ религіозныхъ проклятій: «кровь убитаго кричитъ и жаждетъ новаго пролитія»; «кто совершилъ кровавое убійство, долженъ умереть той же кровавой смертью»; «возмездіе равнымъ за равное — законъ, положенный въ священныхъ заповѣдяхъ отцовъ». Боги неумолчно напоминаютъ о немъ людямъ и вдохновляютъ мстителей. Пророчица Кассандра предвидитъ злую участь Агамемнона и свою собственную близкую гибель; она молитъ всевидящее солнце только объ одномъ: поднять мстителя, который причинилъ бы ея убійцѣ тѣ же муки, что суждены ей. Что такое месть? Это — правда, и даже высшая правда (Δίκη). Самъ Аполлонъ предписываетъ месть Оресту и потомъ беретъ подъ свое покровительство матереубійцу, очищаетъ его отъ проклятія. Хоръ женщинъ, плачущихъ надъ могилой Агамемнона, глубоко сочувствуетъ Оресту: «какъ мнѣ назвать его, убійцей, или, скорѣе, спасителемъ?» Наконецъ, этотъ самосудъ, вмѣсто того, чтобы быть отвергнутымъ со стороны настоящаго правильнаго суда, получаетъ въ Ареопагѣ, учрежденномъ Аѳиной, торжественное оправданіе.
Для насъ все это очень странно звучитъ, но явно, что Эсхилъ, построивъ на мотивахъ мести и кровавой усобицы трагическую завязку, считалъ сюжетъ возвышеннымъ, способнымъ захватить интимныя чувства человѣка. Психологія вендетты, которая, говорятъ, сейчасъ еще жива въ Корсикѣ, въ Греціи могла заинтересовать широкую публику театра, и поэтъ видѣлъ въ ея изображеніи рядъ красивыхъ, благородныхъ и патетическихъ положеній.
Религіозная философія эпохи національной войны. У Эсхила есть еще одна любопытная драма, въ которой героическое начало человѣческой натуры находитъ себѣ совершенно иное выраженіе. Это — «Скованный Прометей».
Старый миѳъ о богѣ-другѣ людей, похитившемъ у небесъ огонь и наказанномъ за это отъ руки верховнаго бога Зевса, преобразованъ
