и вырабатывали стиль, очень далекій отъ живого разговорнаго языка; въ содержаніи было также много искусственности.
На одномъ примѣрѣ особенно наглядно выступаетъ различіе стараго и новаго взглядовъ на Гомера. Прежде, та сцена въ Одиссеѣ, гдѣ царевна Навзикая моетъ со служанками бѣлье, считалась за наивное изображеніе патріархальныхъ порядковъ старины. По мнѣнію современнаго намъ ученаго, здѣсь надо видѣть вовсе не реальную картинку быта, а сантиментальную пастораль на манеръ изображаемыхъ въ повѣстяхъ XVII вѣка принцессъ, пасущихъ овечекъ[1].
Такимъ образомъ, мы встрѣчаемся въ ученыхъ теоріяхъ о гомеровскомъ эпосѣ съ крайностью, противоположной романтическому взгляду на Гомера, какъ продуктъ народнаго творчества. Вь крайности этой есть свои ошибки, и не такъ ужъ безусловно неправы были прежніе толкователи Гомера. Въ самомъ дѣлѣ, если бы поэмы дѣйствительно представляли столь оранжерейное творчество, какъ могли бы онѣ пріобрѣсти такую популярность именно вь народной средѣ европейской Греціи? Какъ могла бы декламація Гомера сдѣлаться важной составной частью великаго праздника Панаѳиней? По всему видно, что Гомеръ близокъ къ той средѣ, которую онъ изображаетъ. Нельзя отодвигать сочиненіе поэмъ на такой поздній срокъ, какъ VII вѣкъ до Р. Х.; это время, когда начинается городская жизнь, выдвигаются торговые и индустріальные классы, общины управляются выборными, часто смѣняющимися, сановниками, между тѣмъ какъ у Гомера на первомъ мѣстѣ воинственная, подвижная аристократія, и во главѣ свитъ и дружинъ наслѣдственные вожди. Міръ, изображенный Гомеромъ, не можетъ быть выдуманнымъ; должна быть гораздо болѣе тѣсная связь между поэтическими картинами и дѣйствительностью. Гомеръ и его герои скорѣе всего принадлежать одному и тому же вѣку.
Гомеръ — современникъ и пѣвецъ героическаго вѣка. Въ изслѣдованіяхъ о происхожденіи греческаго эпоса всегда большую роль играли сравненія съ эпическими произведеніями другихъ временъ и народовъ. Но, конечно, успѣшность въ проведеніи аналогіи зависѣла отъ умѣнія найти соотвѣтствующій уровень или моментъ въ развитіи поэзіи. Рыцарская поэзія эпохи крестовыхъ походовъ явно не подходитъ для сравненія съ греческимъ эпосомъ. Больше, повидимому, способно дать сравненіе гомеровскихъ поэмъ съ ранними германскими пѣснями и стихотворными сказаніями VII—VIII вв. по Р. Х.[2]. Въ содержаніи того и другого цикла есть несомнѣнное сходство: и тамъ, и здѣсь изображаются приключенія смѣлыхъ людей, «героевъ», необузданныхъ и капризныхъ характеровъ на фонѣ большихъ народныхъ столкновеній; той и другой поэзіи свойственна примѣсь фантастическаго элемента съ мало почтительнымъ отношеніемъ къ богамъ. Можно допустить, что та и другая возникли при сходныхъ обстоятельствахъ. Къ сожалѣнію, греческія поэмы стоятъ совершенно одинокимъ источникомъ эпохи; нѣтъ никакой возможности провѣрить историческую дѣйствительность тѣхъ событій и лицъ, о которыхъ онѣ передаютъ, другими параллельными изображеніями. Такая возможность имѣется для германской поэзіи, какъ отчасти, хотя въ меньшей степени, она есть и для русскихъ былинъ.
Сюжеты германскихъ эпическихъ пѣсенъ относятся больше всего къ южнымъ племенамъ, остготамъ, лангобардамъ, бургундамъ, которыя выступали въ V—VI столѣтіяхъ. Въ поэзіи мелькаютъ имена, напоминающія знаменитыхъ германскихъ вождей эпохи передвиженій. О тѣхъ же самыхъ событіяхъ разсказываютъ посторонніе свидѣтели, писатели римскіе и византійскіе. Въ ихъ, хотя прозаической, передачѣ, сухой, трезвой и незаинтересованной, есть все-таки много драматическихъ элементовъ, и намъ вполнѣ понятно, что они могли дать основу для героической поэзіи. Та же героическая основа чувствуется въ русской начальной лѣтописи; съ другой стороны, въ былинахъ появляются историческія фигуры — князь Владиміръ, Добрыня, Вольга (Олегъ?). Отсюда видно, что событія, о которыхъ повѣствуютъ пѣвцы, въ существѣ своемъ подлинныя, а не фантастичныя; они отстоятъ не очень далеко отъ времени окончательной обработки героическихъ сюжетовъ въ поэзіи. Германскія эпическія пѣсни сохранились въ томъ видѣ, какой онѣ получили въ VII—VIII вв., т.‑е. одно, два, самое большее 2½ столѣтія спустя послѣ подвиговъ и жизни людей, которыхъ онѣ прославляютъ.
Въ пѣсняхъ вѣроятно чувствуется то самое настроеніе, которое проникало людей бурнаго драматическаго вѣка. Надо думать, что уже въ ту пору, когда дѣйствовали герои, имѣлись пѣвцы, слагавшіе о нихъ былины; эти артисты пѣли въ обстановкѣ дружиннаго двора. Бродячая воинственная жизнь выдвигала среди племенъ вождей, окружавшихъ себя свитами удальцовъ. Во главѣ дружины вождь совершалъ предпріятія, набѣги и крупные грабежи, увеличивалъ свои богатства и запасы оружія; такимъ путемъ онъ создавалъ впервые сильную, хотя и не очень прочную монархическую власть. Король держалъ блестящій, шумный дворъ, къ числу развлеченій котораго принадлежали и музыкальныя декламаціи героическихъ пѣсенъ. Можно далѣе думать, что уже при дворахъ самихъ воителей, бывшихъ главными участниками драматическихъ приключеній, поэты подобрали и закрѣпили любимые сюжеты и популярныя фигуры героевъ. Пѣсни распространялись отсюда дальше и были занесены странствующими сказителями къ дру-
- ↑ Bréal, Pour mieux connaître Homère 1907.
- ↑ Послѣдующее изложеніе аналогій германскихъ эпическихъ пѣсенъ VII—VIII вв. по Р. Х. и гомеровскаго эпоса основано на книгѣ Chadwick, The heroic age 1912. Во многихъ отношеніяхъ предшественникомъ Чадвика является A. Lang, Homer and his age 1906 и The world of Homer 1910. Лангъ горячо высказывается за единство и цѣльность гомеровскаго эпоса; изображенный Гомеромъ вѣкъ онъ считаетъ болѣе стариннымъ, чѣмъ эпоха колонизаціи іонійскаго побережья.
