«Едва ли возможно не считаться съ тѣмъ, что для только что указанной массы (гражданъ, способныхъ владѣть оружіемъ) потребуется пространство земли, въ родѣ занимаемаго Вавилономъ или другимъ какимъ-либо огромнымъ городомъ; только при такомъ условіи пять тысячъ ничего не дѣлающихъ людей, да еще, сверхъ того, принадлежащая къ нимъ безчисленная толпа женщинъ и прислуги, могла бы получить пропитаніе. Конечно (при созданіи проекта идеальнаго государства), можно предполагать по своему желанію (все, что угодно), но и въ этихъ предположеніяхъ должно все-таки не выставлять завѣдомо невыполнимаго»32. Трудно сдѣлать болѣе злое замѣчаніе по поводу мечты Платона, и нельзя быстрѣе свести воздушный замокъ Политіи на почву земныхъ несовершенствъ, которымъ она дала лишь благозвучныя имена.
Разбирая аграрный соціализмъ Платона въ Законахъ, а также коммунистическій проектъ Фалея халкедонскаго, Аристотель опять дѣлаетъ остроумныя замѣчанія о томъ, что безполезно равнять земельную собственность, разъ всѣ остальныя соціальныя условія остаются неизмѣнными; по его мнѣнію, если законъ опредѣлитъ максимумъ земельнаго владѣнія и не регулируетъ числа дѣторожденій, то очень скоро произойдетъ полное нарушеніе установленнаго имущественнаго равенства. Между прочимъ Аристотель выставляетъ слѣдующее политико-моральное соображеніе по поводу вѣры коммунистовъ въ оздоровленіе общества. Если реформаторы считаютъ равненіе имуществъ радикальнымъ лѣкарствомъ, способнымъ устранить всякую борьбу партій и всѣ поводы къ возстаніямъ, то они слишкомъ односторонне судятъ о мотивахъ политическихъ несогласій. Не надо думать, что съ успокоеніемъ неимущихъ и безземельныхъ, съ надѣленіемъ ихъ всѣмъ необходимымъ устранится опасность революцій. Перевороты возникаютъ не только вслѣдствіе нужды низшихъ классовъ, но также вслѣдствіе честолюбія людей, пользующихся достаткомъ (χαρίεντες). И даже послѣдній мотивъ едва ли не сильнѣйшій изъ всѣхъ; тиранномъ никто еще не сдѣлался изъ-за того, что ему было холодно и голодно; величайшія преступленія совершаются вовсе не отъ бѣдности, а скорѣе отъ ненасытной жадности людей, у которыхъ уже много богатства33.
Система государственнаго права у Аристотеля. Въ первой книгѣ Политики Аристотель, примыкая къ соціально-оптимистической теоріи Протагора, даетъ знаменитое опредѣленіе человѣка, какъ существа политическаго (ζῶον πολιτικὸν), т.-е. естественно призваннаго къ государственному быту, какъ единственно для себя возможной формѣ существованія34. Это разсужденіе о природѣ политической жизни, а также интересныя замѣчанія Аристотеля во второй книгѣ, гдѣ ему приходится разсчитываться съ ближайшими предшественниками по государственно-правовымъ теоріямъ и гдѣ онъ даетъ характеристики соціальнаго строенія греческихъ общинъ, заставляютъ ожидать въ дальнѣйшемъ столь же конкретнаго анализа политическихъ формъ. Однако послѣдующія книги приносятъ въ этомъ отношеніи разочарованіе. Эрудиція автора очень велика, его логическій анализъ ясенъ и отчетливъ, его системы тщательно разработаны, но не хватаетъ самаго главнаго, чего ожидаешь въ трактатѣ по государственному праву: политическаго чутья и пониманія. Оттого, хотя у Аристотеля собрано въ Политикѣ огромное количество примѣровъ со всѣхъ концовъ греческаго міра, но тѣмъ не менѣе у насъ не получается ничего похожаго на зеркало политической жизни Греціи; передъ нами груда матеріала, но не зданіе.
Философія здѣсь служитъ плохую службу наукѣ. Аристотель, отдавая дань діалектической школѣ, въ которой воспитался, загораживаетъ себѣ путь изученія постановкой цѣлаго ряда общихъ и безсодержательныхъ вопросовъ, напр.: «при какихъ обстоятельствахъ должно утверждать, что государство осталось тѣмъ же самымъ или не тѣмъ же самымъ, но инымъ?»35. Или еще: «должно ли добродѣтель хорошаго человѣка и годнаго гражданина признавать тожественной или не тожественной?»36. Мы невольно вспоминаемъ по этому поводу образчики тѣхъ разговоровъ Сократа, приводимыхъ Ксенофонтомъ и Платономъ, гдѣ великій мастеръ софистическаго спора показывалъ фокусы чисто-словоборческаго искусства. Эти школьныя упражненія перешли и въ трактатъ Аристотеля. Діалектическая манера сказалась и въ томъ опредѣленіи нормальныхъ политическихъ формъ и отклоненій, которое въ теченіе долгихъ вѣковъ составляло чуть ли не главную славу Аристотеля и считалось цвѣтомъ политической мудрости грековъ.
Аристотель различаетъ двѣ группы, и въ каждой изъ нихъ три формы. Къ первой группѣ правильныхъ формъ (ὀρθαὶ πολιτείαι) онъ относитъ монархію, аристократію и политію (т.-е. умѣренную демократію); ко второй группѣ, отклоненій или искаженныхъ формъ (ἡμαρτημέναι, или παρεκβάσεις), онъ относитъ тираннію, олигархію и охлократію. Различіе двухъ группъ основано на моральномъ принципѣ, который не имѣетъ ничего общаго съ государственнымъ правомъ: «когда одинъ ли человѣкъ, или немногіе, или большинство правятъ, руководясь общественной пользой, естественно, такія формы государственнаго устроенія суть формы правильныя, а тѣ формы, при которыхъ имѣются въ виду личные интересы или одного лица, или немногихъ, или большинства, суть отклоненія отъ правильныхъ»37. Различеніе трехъ формъ сначала обосновывается на чисто-ариѳметическомъ принципѣ: правленіе одного, правленіе немногихъ, правленіе большинства. Немного дальше Аристотель спохватывается, не случайный ли онъ ввелъ признакъ
