средственно около героевъ и стоятъ на глубокомъ заднемъ фонѣ общества того времени, именно крестьянъ, мелкихъ собственниковъ, хлѣбопашцевъ и садоводовъ, составляющихъ, однако, чуть ли не главную массу населенія. Косвенно мы, разумѣется, чувствуемъ ихъ и у Гомера, потому что изъ кого же иначе набирается масса рядовыхъ бойцовъ, λαοὶ, сражающихся, по его словамъ, тѣсными фалангами. Однако въ картинахъ мирной жизни у Гомера этотъ многочисленный слой общества почти не виденъ, и соціальная перспектива получается не совсѣмъ правильная. Къ тому же Гомеръ почти ничего не говоритъ о настроеніи класса, который можно назвать позднѣйшимъ именемъ геоморовъ. Въ его картинахъ широкой блестящей вольной жизни военной аристократіи или въ его счастливыхъ идилліяхъ, раскрывающихся среди богатой обстановки замка, нѣтъ мѣста чувствамъ и представленіямъ простого люда. Для знакомства съ этимъ міромъ отношеній надо обратиться къ Гесіоду.
Поэмы Гесіода составлены немного позднѣе гомеровскихъ (мы увидимъ сейчасъ, что Гомеръ былъ извѣстенъ Гесіоду), и жилъ Гесіодъ въ области, далекой отъ Іоніи, въ Беотіи. Тѣмъ не менѣе сопоставленіе двухъ поэтовъ вполнѣ возможно. Ко времени Гесіода черты новаго быта, безпокойныя предпріятія, обогащеніе моряковъ грабежомъ, притѣсненіе мелкаго люда, проникли изъ колонизованныхъ странъ въ области европейской Греціи. Такъ, какъ Гесіодъ принадлежитъ цѣликомъ средѣ геоморовъ, то соціальный міръ представляется ему въ совершенно иномъ свѣтѣ, чѣмъ пѣвцу вождей героическаго вѣка; благодаря этому, Гесіодъ даетъ важное дополненіе къ картинѣ общественной жизни, раскрывающейся у Гомера.
Представители власти носятъ у Гесіода то же названіе, что у Гомера — βασιλἤες, хотя видно, что они не военные вожди, а преимущественно судьи. Вѣроятно, таковъ и быль старинный авторитетъ, покрывавшійся именемъ «царей». Но этихъ традиціонныхъ старѣйшинъ и правителей уже коснулось злое дыханіе воинственнаго, насильническаго вѣка; они извлекаютъ матеріальную выгоду изъ своего положенія, они, по словамъ поэта, «пожиратели даровъ», т.‑е. взяточники (δωρόφαγοι)[1]. Гесіодъ обращается къ басилеямъ непосредственно съ тою же раздраженною рѣчью, которая у Гомера вложена въ уста демократическаго оратора и оппозиціонера Ѳерсита. Но въ то время, какъ Гомеръ, изъ симпатіи къ вождямъ, готовъ смѣяться травлѣ побитаго простолюдина, Гесіодъ съ удареніемъ называетъ себя человѣкомъ изъ народа, живущаго всѣми его горестями и надеждами.
Гесіодъ знаетъ героическій эпосъ, но относится къ его составитетелямъ критически. Въ одномъ мѣстѣ онъ явно мѣтитъ въ Гомера. Его музы-вдохновительницы обращаются къ сельскимъ пастухамъ, которые саркастически названы «каторжнымъ народомъ, чревоугодниками», съ такою рѣчью: «мы умѣемъ нагромождать ложь, похожую на истину, но умѣемъ также, когда захотимъ, разсказать и правду»[2]. Первая половина фразы буквально взята изъ Одиссеи; слова эти относятся тамъ къ фантастическому разсказу, который придуманъ Одиссеемъ, временно скрывающимъ отъ жены свою личность. Гесіодъ хочетъ сказать: «я не буду сочинять благозвучныхъ сказокъ, какъ Гомеръ, говорящій устами своего героя, а изображу дѣйствительность безъ прикрасъ». О своемъ собственномъ поэтическомъ дарѣ Гесіодъ высокаго мнѣнія: «слушай мою рѣчь, музы научили меня пѣть пѣсни невыразимой красоты»[3].
Бытъ и мораль крестьянства. Для насъ особенно интересна поэма Гесіода «Труды и дни», написанная о простомъ народѣ и для него. Самъ поэтъ принадлежитъ къ этой средѣ и выражаетъ ея настроеніе и міросозерцаніе. Въ «Трудахъ» нѣтъ опредѣленнаго сюжета. Это рядъ жалобъ на неправду, царящую въ мірѣ, религіозно-философскія картины грѣхопаденія человѣчества и роста злыхъ силъ, раздирающихъ общество. Затѣмъ призывы къ труду и къ честности, наконецъ, практическіе совѣты хозяину и семьянину, нѣчто въ родѣ «Домостроя».
Внѣшней завязкой Гесіоду служитъ споръ о владѣніи, который онъ ведетъ со своимъ братомъ. Поэтъ не вѣритъ въ справедливость рѣшенія властныхъ людей и хочетъ обратиться противъ неправедныхъ и подкупныхъ правителей къ народу, изложитъ передъ нимъ свое дѣло, чтобы добиться правды. «Я разскажу басню въ поученіе басилеямъ, хотя они и сами все понимаютъ. Сильный человѣкъ похожъ на ястреба, простой — на соловья, который попался ему въ когти. Ястребъ несетъ его подъ облака и кричитъ, не даетъ окровавленному соловью даже жаловаться: «чего ты стонешь, презрѣнный! Вѣдь и безконечно сильнѣе тебя. Все равно ты будешь тамъ, куда я тебя утащу, и нисколько тебѣ не поможетъ, что ты — пѣвецъ искусный. А сдѣлаю я съ тобой, что вздумается: или съѣмъ, или выпущу. Безумецъ тотъ, кто захочетъ спорить съ сильными: онъ уйдетъ разбитымъ и вдобавокъ увидитъ одинъ позоръ и муки». Такъ говорилъ быстролетный ястребъ, ширококрылая птица»[4].
Поэтъ предлагаетъ своему брату бросить неправильные пути насилія и послушаться совѣтовъ справедливости. Вотъ законъ, который сынъ Крона, т.‑е. Зевсъ, предписалъ человѣчеству: рыбы, звѣри и крылатыя птицы могутъ пожирать другъ друга, потому что имъ неизвѣстна правда; людямъ же онъ далъ справедливость, высшее изъ благъ. Не трудно отдаться пороку, онъ совсѣмъ близокъ отъ насъ.
