открытый большой иллюминаторъ на рѣку и на берегъ, покрытый густымъ зеленѣющимъ лѣсомъ. По временамъ пароходъ шелъ близко къ берегу, и тогда Чайкинъ видѣлъ высокія стройныя сосны, дубы и другія деревья, которыхъ не зналъ. Довольно часто попадались и поселки, а то и одинокіе бревенчатые дома въ лѣсу.
И чѣмъ болѣе глядѣлъ Чайкинъ въ лѣсъ, тѣмъ задумчивѣе и грустнѣе становилось добродушное лицо его.
Онъ снова испытывалъ жуткость одиночества среди чужихъ людей, въ чужой сторонѣ, въ которой очутился невѣдомо какъ, и изъ которой нѣтъ ему возврата. И хотя, слава Богу, жизнь на чужой стороне впереди, какъ будто,и улыбалась, и онъ не чувствуетъ себя теперь такимъ подневльнымъ, какимъ чувствовалъ раньше, и вдобавокъ имѣетъ такія деньги,о которыхъ не посмѣлъ бы и думать ни въ деревнѣ, ни на службѣ, — тѣмъ не менѣе тоскливое чувство давало себя знать...
Чтобы размыкать его, Чайкинъ запѣлъ вполголоса родную пѣсню. Но заунывный, полный тоски напѣвъ не размыкалъ тоски. Напротивъ, онъ пѣлъ, а голосъ его взрагивалъ, и слезы тихо катились изъ его глазъ.
А онъ все пѣлъ и, какъ будто, духовно сливался съ родиной и словно бы видѣлъ передъ собой и родной лѣсъ, куда нерѣдко ходилъ, и рѣчонку, и почернѣвшія избы, и свою «Пѣгашку», съ которой онъ дѣлалъ свою любимое мужицкое дѣло.
Уже темнѣло. То и дѣло на берегу свѣтились огоньки въ одинокихъ домахъ.
«И они въ одиночку здѣсь больше живутъ. Не такъ, какъ у насъ въ Россіи, — деревнями. Здѣсь будто и деревень нѣтъ!» — подумалъ Чайкинъ, переставая пѣть.
Въ это время раздался у каюты звонокъ. Чайкинъ догадался, что зовутъ обѣдать. Онъ зажегъ въ кенкеткахъ свѣчи и, оправившись передъ зеркаломъ, вышелъ изъ каюты, по роскошному, обитому ковромъ трапу поднялся въ слѣдующу палубу и вошелъ въ ярко освѣщенную обѣденную залу, гдѣ большой столъ, сверкавшій бѣлизною бѣлья, графиновъ, стакановъ и рюмокъ, былъ уставленъ
