Полька не разспрашивала, почему. Она догадалась, что новый ея знакомый одинъ изъ тѣхъ многихъ въ Америкѣ людей, которые имѣютъ счеты со своей родиной.
Она только сочувственно промолвила:
— Кто знаетъ? Можетъ-быть, и увидите...
Два дня Чайкинъ пользовался возможностью говрить по-русски. Какъ только новая его знакомая показывалась въ общей каютѣ, онъ подходилъ къ полькѣ, и между ними начинался разговоръ и оканчивался только позно вечеромъ, когда они расходились спать. И эти разговоры имѣли своимъ предметомъ преимущественно воспоминанія. Словоохотливая полька словна хотѣла себя вознаградить за долгое молчаніе, чтобы поговорить хотя бы на родственномъ языкѣ о своей Варшавѣ, о родителяхъ, о своей молодоисти, о томъ, какъ она жила швеей въ одномъ русскомъ домѣ и выучилась хорошо по-русски.
Въ свою очередь, и Чайкинъ познакомлъ госпожу Згрожельскую со своей исторіей, чѣмъ разсѣялъ подозрѣнія польки, подумавшей, было, что Чайкинъ бѣжалъ съ родины вслѣдствіе совершоннаго имъ какого-либо преступленія.
Она слушала съ большимъ сочувствіемъ разсказъ Чайкина о томъ, какъ тяжело было служить матросомъ на клиперѣ, какъ онъ остался въ С.-Франциско, и очень волновалась когда Чайкинъ разсказывалъ о плаваніи на «Динорѣ» и о томъ, какъ часто всѣ рисковали быть на морскомъ днѣ во время бурь... Говорилъ онъ и о капитанѣ Блэкѣ.
Когда онъ произнесъ эту фамилію, госпожа Згрожельская сказала, что она еще недавно гдѣ-то читала о какомъ-то капитанѣ Блэкѣ, который подъ другимъ именемъ былъ извѣстенъ какъ начальникъ шайки разбойниковъ на пустынныхъ дорогахъ запада.
— Это, навнрно, не мой капитанъ...
— Не ручайтесь... Когда мы жили въ С.-Франциско, то знали одного очень приличнаго джентльмена, который потомъ былъ наказанъ судомъ Линча... Его повѣсили ночью въ паркѣ...
— Что жъ онъ дѣлалъ?
