Онъ поклонился. Она ласково кивнула головой и скрылась.
Споръ въ сосѣдней комнатѣ продолжался, а Чайкинъ сидѣлъ тоскливый, уже раскаявшійся, что не уѣхалъ на клиперъ, и думавшій, что если онъ вернется завтра, то ему достанется еще больше. И Чайкинъ сталъ затѣмъ уже раздумывать о словаъ стараго еврея, который такъ нахваливалъ ему Америку. Въ самомъ дѣлѣ, ведь, хорошо! Самъ себѣ господинъ…
«А хорошій этотъ жидъ. Пожалѣлъ и пріютилъ человѣка»! — подумалъ Чайкинъ, полный благодарности къ еврею.
Если бъ онъ только понимлаъ, о чемъ говорили въ сосѣдней комнатѣ, то едва ли чувствовалъ бы благодарность къ еврею. Рядомъ въ комнатѣ рѣшалась его судьба.
Дѣло въ томъ, что этотъ еврей, когда-то русскій солдатъ, занимался въ Санъ-Франциско очень позорной профессіей: онъ сторожилъ на пристани матросовъ съ военныхъ кораблей и заводилъ къ себѣ какого-нибудь довѣрчиваго или очень захмелѣевшаго и отбившагося отъ товарищей, напаивалъ стаканчикомъ грога, въ который всыпался сонный порошокъ, заставлялъ подписывать какую-то бумагу и отвозилъ ночью матроса на какое-нибудь купеческое судно, нуждавшееся въ мастроѣ. За это онъ получалъ «комиссіию» отъ капитана, и она была тѣмъ больше, чѣмъ меньше поставлено было количество жалованья на бумагѣ.
И нерѣдко случалось, что матросъ просыпался подъ утро въ морѣ, на незнакомомъ кораблѣ, и въ ужасн видѣлъ себя дезертиромъ и закабеленнымъ на годъ, а то и больше, за самое незначительное жалованье. И дезертиръ уже боится вернуться на родину, гдѣ его ждетъ тюремное заключеніе за побѣгъ, и поневолѣ становится однимъ изъ тнхъ вѣчно скитающихся безъ родины моряковъ, которыхъ много на купеческихъ корабляхъ и особенно на такихъ, гдѣ капитаны не разборчивы въ наймѣ людей, документы которыхъ иногда такъ подзрительны, какъ и прошло е такихъ матросовъ.
Этотъ довѣрчивый русскій молодой матросъ обѣщалъ еврею хорошій гешефтъ. Его можно сдать на купеческій корабль за очень маленькое жалованье и получить за это съ капитана долларовъ три-
