подошелъ; «Ты, говоритъ, Кирюшкинъ, что навѣстить товарища просился?»— говорю, ваше превосходительство!»—«Доброе, говоритъ, дѣло навѣстить товарища. Навѣщай съ Богомъ. И я, увѣренъ, говоритъ, что будешь возвращаться на клиперъ въ своемъ видѣ?..»—«Постараюсь, ваше превосходительство!»—«То-то постарайся... Я прошу тебя объ этомъ. Я,—говоритъ,—поручился за тебя передъ командиромъ. Такъ ты оправдай, говоритъ, мое довѣріе, Кирюшкинъ!» И таково ласково говоритъ и ласково глазами смотритъ. Давно ужъ я такихъ словъ не слыхалъ, Вась! И что бы ты думалъ, братецъ ты мой? Вотъ я у тебя четвертый разъ и возвращаюсь на «Проворный» въ своемъ видѣ... Даже самому удивительно. И всѣ ребята дивуются, что у Кирюшкина ни въ одномъ глазѣ! А почему?—словно бы задавая самому себѣ вопросъ, воскликнулъ матросъ.
И послѣ паузы, во время которой онъ усиленно теребилъ ру кой штанину, отвѣчалъ:
— А по тому самому, что не хочу оконфузить адмирала: пусть не говоритъ, что Кирюшкинъ его осрамилъ. Вотъ, братецъ, какая причина! Не ручайся онъ за меня,—обязательно послѣ того, какъ отъ тебя ухожу, пропустилъ бы нѣсколько стаканчиковъ... А вотъ поручился и... держусь... Прямо отъ тебя на шлюпку и на «Проворный».
— Уменъ, видно, адмиралъ!—промолвилъ Чайкинъ.
— А что?
— Понимаетъ, какъ пронять добрымъ словомъ. И, видно, доберъ.
— Доберъ. Матросы съ «Муромца» сказывали, что страсть доберъ... Нѣтъ, ты только разсуди, Вась,—за меня, за пропойцу, поручился... Вѣдь, обязанъ я оправдать его?—снова возвратился къ тому же вопросу, видимо, польщенный этимъ поручительствомъ старый матросъ.
— Конечно, обязанъ!—отвѣчалъ Чайкинъ .
— То-то оно и есть. И я оправдаю, поколь къ тебѣ хожу...
— А потомъ?—съ тревожнымъ участіемъ спрашивалъ Чайкинъ.
