на Алкидѣ, я чувствовала жестокую досаду на самую себя: о прекрасный конь мой, говорила я мысленно, у какой взбалмошной дуры ты въ рукахъ! Но ни раскаяніе, ни сожалѣніе, ни досада не спасли меня отъ бѣды! Я пріѣхала въ полкъ, и теперь уже не ротмистръ, но самъ Каховскій, генералъ нашъ, сказалъ мнѣ, что храбрость моя сумасбродная, сожалѣніе безумно, что бросаюсь въ пылъ битвы когда не должно, хожу въ атаку съ чужими эскадронами, среди сраженія спасаю встрѣчнаго и поперечнаго, и отдаю лошадь свою кому вздумается ее попросить, а самъ остаюсь пѣшкомъ среди сильнѣйшей сшибки; что онъ выведенъ изъ терпѣнія моими шалостями, и приказываетъ мнѣ ѣхать сей-часъ въ вагенбургъ. Мнѣ, въ вагенбургъ!! До послѣдней капли кровь ушла изъ лица моего! И самый страшный сонъ не представлялъ мнѣ ничего ужаснѣе этого наказанія! Казимирскій, отечески любившій меня, съ сожалѣніемъ смотрѣлъ на измѣненіе лица моего; онъ что̀-то сказалъ тихонько шефу, но тотъ отвѣчалъ: нѣтъ, нѣтъ! надобно
на Алкиде, я чувствовала жестокую досаду на самую себя: «О, прекрасный конь мой, — говорила я мысленно, — у какой взбалмошной дуры ты в руках!» Но ни раскаяние, ни сожаление, ни досада не спасли меня от беды! Я приехала в полк, и теперь уже не ротмистр, но сам Каховский, генерал наш, сказал мне, что храбрость моя сумасбродная, сожаление безумно, что бросаюсь в пыл битвы, когда не должно, хожу в атаку с чужими эскадронами, среди сражения спасаю встречного и поперечного, и отдаю лошадь свою, кому вздумается ее попросить, а сам остаюсь пешком среди сильнейшей сшибки; что он выведен из терпения моими шалостями и приказывает мне ехать сейчас в вагенбург. Мне, в вагенбург!! До последней капли кровь ушла из лица моего! И самый страшный сон не представлял мне ничего ужаснее этого наказания! Казимирский, отечески любивший меня, с сожалением смотрел на изменение лица моего; он что-то сказал тихонько шефу, но тот отвечал: «Нет, нет! надобно
