Панъ гетманъ милостиво позволилъ, и пригласилъ усталаго пѣвца сѣсть.
Панъ гетманъ даже простеръ свою милостивую внимательность до того, что указалъ бѣлою вельможною рукою на мѣсто, гдѣ сѣсть, прибавивъ:
— Тутъ не печетъ солнце.
Бандуристъ, выразивъ съ подобающимъ почтеніемъ свою смиренную признательность за милостивую ласку ясновельможнаго пана гетмана, сѣлъ на указанномъ мѣстѣ, на ступеньку, въ углу рундука и очутился совершенно въ тѣни; московскому боярину, довольно внимательно разсматривавшему стараго нищаго, остались видны только часть его сѣдой бороды, могучее плечо, покрытое ветхой и грубой, но бѣлой, какъ только что выпавшій снѣгъ, полотняной сорочкой, да носокъ громаднаго сапога, являвшій выразительные слѣды постоянныхъ путешествій и по пыльнымъ, и по грязнымъ дорогамъ; вся фигура и лицо только мелькали пыльными пятнышками сквозь зеленую частую сѣть мелколистой старой груши, такъ низко раскидывавшейся надъ всѣмъ рундукомъ, что нѣкоторыя вѣтви касались пола своей блестящей зеленью.
— Надѣнь шапку, старче, сказалъ милостивый панъ гетманъ.
Московскій бояринъ, какъ бы машинально приподнявшій грушевую вѣтку, опустилъ ее опять,—тоже какъ бы машинально,—и обратилъ глаза на дѣвочку, спутницу стараго бандуриста.
Ее московскому боярину удобно было разсматривать: она помѣстилась какъ разъ напротивъ, да еще кромѣ того солнечный лучъ падалъ на нея сверху.
Бандура заиграла и пѣнье раздалось.
«Ой раю пресвітлый, ой раю прекрасный!» пѣлъ благочестивый старецъ.
При первыхъ же звукахъ показались вельможная пани гетманша и пани братчиха, тихо заняли мѣста поодаль и тоже стали слушать торжественное пѣнье псалмовъ.
Обѣ женщины сидѣли со сложенными руками, въ одинаково смиренной позѣ, съ опущенными въ землю глазами, являя собою
Пан гетман милостиво позволил, и пригласил усталого певца сесть.
Пан гетман даже простер свою милостивую внимательность до того, что указал белою вельможною рукою на место, где сесть, прибавив:
— Тут не печет солнце.
Бандурист, выразив с подобающим почтением свою смиренную признательность за милостивую ласку ясновельможного пана гетмана, сел на указанном месте, на ступеньку, в углу рундука и очутился совершенно в тени; московскому боярину, довольно внимательно рассматривавшему старого нищего, остались видны только часть его седой бороды, могучее плечо, покрытое ветхой и грубой, но белой, как только что выпавший снег, полотняной сорочкой, да носок громадного сапога, являвший выразительные следы постоянных путешествий и по пыльным, и по грязным дорогам; вся фигура и лицо только мелькали пыльными пятнышками сквозь зеленую частую сеть мелколистой старой груши, так низко раскидывавшейся над всем рундуком, что некоторые ветви касались пола своей блестящей зеленью.
— Надень шапку, старче, сказал милостивый пан гетман.
Московский боярин, как бы машинально приподнявший грушевую ветку, опустил ее опять, — тоже как бы машинально, — и обратил глаза на девочку, спутницу старого бандуриста.
Ее московскому боярину удобно было рассматривать: она поместилась как раз напротив, да еще кроме того солнечный луч падал на неё сверху.
Бандура заиграла и пенье раздалось.
«Ой раю пресвитлый, ой раю прекрасный!» пел благочестивый старец.
При первых же звуках показались вельможная пани гетманша и пани братчиха, тихо заняли места поодаль и тоже стали слушать торжественное пенье псалмов.
Обе женщины сидели со сложенными руками, в одинаково смиренной позе, с опущенными в землю глазами, являя собою
