типъ знатныхъ невольницъ, но по всѣмъ вѣроятіямъ никогда двѣ личности одного пола и почти одного возраста не представляли столь совершеннаго контраста.
Красивое барское лица вельможной пани гетманши носило на себѣ яркую печать долгой скуки и тоски, что-то въ родѣ того недоразумѣнья, какое является у дѣтей послѣ того, какъ талантливый учитель искусно объяснилъ имъ непонятный, дотолѣ казавшійся несноснымъ, но внезапно, неожиданно исполнившійся интереса, урокъ, степень того дѣтскаго неопытнаго, непривычнаго раздумья, которое еще не можетъ идти далѣе тревожныхъ «какъ же это»? «неужто»! «такъ вотъ какъ»! и безпокойство мирной домосѣдки, нечаянно пустившейся въ неизвѣстный, преисполненный опасностями, путь.
Лицо пани братчихи отличалось спокойствіемъ, но это спокойствіе можно было сравнить съ спокойствіемъ знойнаго лѣтняго дня, какой тогда былъ: все цвѣтетъ, благоухаетъ, дышетъ тысячью жизней, нѣтъ порывовъ вѣтра, неслышно громовыхъ раскатовъ, не сверкаетъ молнія, но вы знаете, что мгновенно можетъ все кругомъ потемнѣть и можетъ разъиграться такая гроза и буря, которая многое уничтожитъ изъ окружающей цвѣтущей прелести.
«Ой раю пресвітлый, ой раю прекрасный» пѣлъ старый бандуристъ.
— Дѣвочка, какъ тебя зовутъ? спросилъ московскій бояринъ маленькую спутницу сѣдовласаго пѣвца.
У московскаго боярина голосъ былъ вообще мягкій, но теперь, когда онъ понизилъ его, вѣроятно не желая мѣшать прочимъ наслаждаться пѣньемъ псалмовъ, онъ сталъ совсѣмъ бархатный; лицо у московскаго боярина было вообще привѣтливое, но теперь, вѣроятно для приданія бодрости маленькой нищенкѣ, къ которой онъ удостоилъ обратить свое боярское милостивое слово, оно превратилось въ одно ласковое добродушіе и, казалось, говорило: «коли ты умница дѣвочка, такъ ужь у меня за пряниками дѣло не станетъ!»
Не взирая на это, ясные глаза дѣвочки обратились на московскаго боярина недовѣрчиво, она ничего не отвѣтила на его ласко-
тип знатных невольниц, но по всем вероятиям никогда две личности одного пола и почти одного возраста не представляли столь совершенного контраста.
Красивое барское лица вельможной пани гетманши носило на себе яркую печать долгой скуки и тоски, что-то вроде того недоразуменья, какое является у детей после того, как талантливый учитель искусно объяснил им непонятный, дотоле казавшийся несносным, но внезапно, неожиданно исполнившийся интереса, урок, степень того детского неопытного, непривычного раздумья, которое еще не может идти далее тревожных «как же это»? «неужто»! «так вот как»! и беспокойство мирной домоседки, нечаянно пустившейся в неизвестный, преисполненный опасностями, путь.
Лицо пани братчихи отличалось спокойствием, но это спокойствие можно было сравнить с спокойствием знойного летнего дня, какой тогда был: всё цветет, благоухает, дышит тысячью жизней, нет порывов ветра, неслышно громовых раскатов, не сверкает молния, но вы знаете, что мгновенно может всё кругом потемнеть и может разыграться такая гроза и буря, которая многое уничтожит из окружающей цветущей прелести.
«Ой раю пресвитлый, ой раю прекрасный» пел старый бандурист.
— Девочка, как тебя зовут? спросил московский боярин маленькую спутницу седовласого певца.
У московского боярина голос был вообще мягкий, но теперь, когда он понизил его, вероятно не желая мешать прочим наслаждаться пеньем псалмов, он стал совсем бархатный; лицо у московского боярина было вообще приветливое, но теперь, вероятно для придания бодрости маленькой нищенке, к которой он удостоил обратить свое боярское милостивое слово, оно превратилось в одно ласковое добродушие и, казалось, говорило: «коли ты умница девочка, так уж у меня за пряниками дело не станет!»
Невзирая на это, ясные глаза девочки обратились на московского боярина недоверчиво, она ничего не ответила на его ласко-
