— Ты поучись про разбойника: хорошъ стихъ! перебилъ московскій бояринъ.—Славныя гусли какія у тебя! А ну-ка, дай поближе поглядѣть.
— Извольте, вельможный панъ, глядите, отвѣчалъ добродушный бандуристъ, подавая бандуру боярину.
Повертывая въ рукахъ не хитрый инструментъ, бояринъ присѣлъ около стараго пѣвца, ступенькой повыше и опять повторилъ:
— Славныя гусли! Славныя гусли!
Расхваливая гусли, онъ глядѣлъ однако не на нихъ, а прямо въ лицо ихъ владѣтеля.
Но владѣтель, хотя человѣкъ по всѣмъ видимостямъ чрезвычайно скромный, ни мало однако не смущался пристальными боярскими взглядами.
Съ подобающимъ почтеніемъ, но совершенно свободно, объяснялъ онъ любознательному боярину устройство своего инструмента, и не только не выказывалъ желанья прекратить часто смущающій простаго человѣка разговоръ съ высоко поставленной особою, но даже увлекался и вводилъ въ свою рѣчь совсѣмъ посторонніе эпизоды, какъ изъ своей страннической жизни, такъ и изъ жизни своихъ товарищей по искуству.
— Вы не знавали Семена Бруя? добродушно спрашивалъ онъ.—Неужто не знавали? Эдакій высоченный, чернобровый старикъ,—длинный эдакій носина и кривъ на лѣвое око? Такъ-таки вы его нигдѣ и не встрѣчали? Дивно мнѣ. Его, куда ни пойдешь, вездѣ встрѣтишь. И не знаете его? И не слыхали про него? Онъ мнѣ встрѣтился на той недѣлѣ въ Бобрикахъ. «Э!» говорю, «бѣса тѣшишь, Семене?» А онъ, видите, добродію, играетъ молодицамъ «Добру жинку». Онъ, добродію, бѣдовый человѣкъ: на троихъ женатъ былъ… Такъ вотъ у него бандура чудовая! Изъ такого дерева, добродію, эта бандура сдѣлана, что играетъ, что хочетъ. Самъ, добродію, своими, вотъ этими ушами слышалъ (при этомъ бандуристъ дотронулся до своихъ ушей), какъ Семенъ говоритъ: «Спою вамъ про Ярему»—хвать! бандура играетъ про Голоту! Колдовская бандура! Ее, говорятъ, колдунъ и дѣлалъ. И ужь у кого совѣсть не чиста, тотъ лучше и не подходи слушать—опо-
— Ты поучись про разбойника: хорош стих! перебил московский боярин. — Славные гусли какие у тебя! А ну-ка, дай поближе поглядеть.
— Извольте, вельможный пан, глядите, отвечал добродушный бандурист, подавая бандуру боярину.
Повертывая в руках нехитрый инструмент, боярин присел около старого певца, ступенькой повыше и опять повторил:
— Славные гусли! Славные гусли!
Расхваливая гусли, он глядел однако не на них, а прямо в лицо их владетеля.
Но владетель, хотя человек по всем видимостям чрезвычайно скромный, нимало однако не смущался пристальными боярскими взглядами.
С подобающим почтением, но совершенно свободно, объяснял он любознательному боярину устройство своего инструмента, и не только не выказывал желанья прекратить часто смущающий простого человека разговор с высокопоставленной особою, но даже увлекался и вводил в свою речь совсем посторонние эпизоды, как из своей страннической жизни, так и из жизни своих товарищей по искусству.
— Вы не знавали Семена Бруя? добродушно спрашивал он. — Неужто не знавали? Эдакий высоченный, чернобровый старик, — длинный эдакий носина и крив на левое око? Так-таки вы его нигде и не встречали? Дивно мне. Его, куда ни пойдешь, везде встретишь. И не знаете его? И не слыхали про него? Он мне встретился на той неделе в Бобриках. «Э!» говорю, «беса тешишь, Семене?» А он, видите, добродию, играет молодицам «Добру жинку». Он, добродию, бедовый человек: на троих женат был… Так вот у него бандура чудовая! Из такого дерева, добродию, эта бандура сделана, что играет, что хочет. Сам, добродию, своими, вот этими ушами слышал (при этом бандурист дотронулся до своих ушей), как Семен говорит: «Спою вам про Ярему» — хвать! бандура играет про Голоту! Колдовская бандура! Ее, говорят, колдун и делал. И уж у кого совесть не чиста, тот лучше и не подходи слушать — опо-
