рые преграждали путь, передъ ними еще разстилались повилики снизу и сѣти хмелю сверху.
Но сѣчевикъ, вѣроятно, зналъ, куда идетъ, потому что неразъ пріостанавливался, смотрѣлъ по сторонамъ, соображалъ и снова принимался раздвигать вѣтви и рвать плетеницы вьющейся зелени.
Наконецъ она выбрались на такое мѣсто, гдѣ можно было свободно стать и сѣсть.
— Отдохни, Маруся, сказалъ сѣчевикъ, такихъ аксамитовъ и у самаго вельможнаго пана гетмана не имѣется, какіе вырастаютъ подъ этимъ дубомъ! Вотъ иди-ка сюда; и самъ дубъ ничего себѣ деревцо!
«Ничего себѣ деревцо» далеко раскидывало величественныя вѣтви и образовало что-то въ родѣ зеленаго храма, гдѣ было тихо, темно и прохладно. Лучи солнца сюда не проникали и только видно было, какъ они пронизывали листву окружающихъ деревьевъ или падали свѣтлыми пятнами и полосами на ихъ корни и стволы.
Неподалеку отъ дуба стоялъ высокій старый пень, совершенно потемнѣвшій, не являвшій никакихъ признаковъ жизни, а между тѣмъ на одномъ сгнившемъ его боку зеленѣло что-то.
Марусины глаза очень скоро усмотрѣли необычайное явленіе, но Маруся, повидимому, сдѣлала замѣчательные успѣхи въ сдержанности послѣ того, какъ мы видѣли ее въ погорѣлой деревнѣ, у колодца, гдѣ ее поразилъ видъ свѣжей зелени плавающей въ засоренной криницѣ, потому что теперь она не только не вскрикнула, но даже слова не промолвила,—даже недолго глядѣла на обратившій ея вниманье предметъ.
Все это не укрылось отъ зоркаго сѣчевика.
Взявъ съ верхушки сухаго пня еще не завядшую вѣтку калины, онъ бросилъ ее Маруси на колѣни и сказалъ съ улыбкой;
— Съ тобою, Маруся милая, можно дѣла вести. Э! кабы, всѣ то такіе дѣльцы были, какъ ты!
Въ эту самую минуту откуда то изъ глубины лѣса донеслось что-то похожее на крикъ пугача.
рые преграждали путь, перед ними еще расстилались повилики снизу и сети хмелю сверху.
Но сечевик, вероятно, знал, куда идет, потому что не раз приостанавливался, смотрел по сторонам, соображал и снова принимался раздвигать ветви и рвать плетеницы вьющейся зелени.
Наконец она выбрались на такое место, где можно было свободно стать и сесть.
— Отдохни, Маруся, сказал сечевик, таких аксамитов и у самого вельможного пана гетмана не имеется, какие вырастают под этим дубом! Вот иди-ка сюда; и сам дуб ничего себе деревцо!
«Ничего себе деревцо» далеко раскидывало величественные ветви и образовало что-то вроде зеленого храма, где было тихо, темно и прохладно. Лучи солнца сюда не проникали и только видно было, как они пронизывали листву окружающих деревьев или падали светлыми пятнами и полосами на их корни и стволы.
Неподалеку от дуба стоял высокий старый пень, совершенно потемневший, не являвший никаких признаков жизни, а между тем на одном сгнившем его боку зеленело что-то.
Марусины глаза очень скоро усмотрели необычайное явление, но Маруся, по-видимому, сделала замечательные успехи в сдержанности после того, как мы видели ее в погорелой деревне, у колодца, где ее поразил вид свежей зелени плавающей в засоренной кринице, потому что теперь она не только не вскрикнула, но даже слова не промолвила, — даже недолго глядела на обративший её вниманье предмет.
Всё это не укрылось от зоркого сечевика.
Взяв с верхушки сухого пня еще не завядшую ветку калины, он бросил ее Маруси на колени и сказал с улыбкой;
— С тобою, Маруся милая, можно дела вести. Э! кабы, все то такие дельцы были, как ты!
В эту самую минуту откуда то из глубины леса донеслось что-то похожее на крик пугача.
