между листьями, небольшую голову, смуглое лицо съ свѣтлыми усами и пару блестящихъ глазъ, а потомъ длинную, мужскую фигуру, которая быстро двинулась впередъ, прокладывая передъ ними путь.
— Вотъ это и есть товарищъ мой, Иванъ, сказалъ сѣчевикъ Марусѣ.—Видишь, какой: дубы въ лѣсу переросъ!
Иванъ, двигаясь впередъ, нѣсколько разъ пріостанавливался и оглядывался на товарища, какъ бы ожидая, не понадобится ли ему какая помощь, но въ такихъ случаяхъ сѣчевикъ каждый разъ говорилъ ему:
— Иди, иди, Иване… Чего жъ ты сталъ? Можетъ, ты задумалъ собирать цвѣтки въ травѣ, или грибовъ поискать хочешь?
И Иванъ опять двигался дальше.
Гораздо скорѣе, чѣмъ ожидала Маруся, выбрались они на опушку лѣса.
Съ этой стороны у самой опушки начинались поля и узенькая межа между цвѣтущей гречихой, надъ которой жужжалъ рой пчелъ, сводила на черную проселочную дорогу, которая правильными, какъ издали представлялось, вавилонами вилась къ обозначавшемуся на горизонтѣ селенію, пересѣкая по пути двѣ небольшія дубровки.
— Видишь, Маруся, вотъ дубровка… та, послѣдняя… Иди, моя ясочка, иди… Вотъ хустка…
Онъ показалъ ей точно такую же хустку, какую она разъ подняла на церковномъ крыльцѣ и подала гетманской пани братчихѣ.
Маруся взяла хустку, хотѣла идти, но тихо вскрикнула и остановилась.
Сѣчевикъ, который положилъ ей ласкающую руку на голову, вдругъ зашатался и, не будь товарища Ивана, навѣрное бы упалъ.
— Кровь! кровь! вскрикнула Маруся въ ужасѣ.
Кровь, точно, свѣжая, теплая кровь, просачивалась сквозь ветхую свитку стараго бандуриста.
— Ничего, Маруся, ничего, проговорилъ сѣчевикъ.—Помнишь, что мы съ тобой говорили? Не тотъ казакъ, что за водой плыветъ… а тотъ, что противъ воды… Это заживетъ… Мы вѣдь съ
между листьями, небольшую голову, смуглое лицо с светлыми усами и пару блестящих глаз, а потом длинную, мужскую фигуру, которая быстро двинулась вперед, прокладывая перед ними путь.
— Вот это и есть товарищ мой, Иван, сказал сечевик Марусе. — Видишь, какой: дубы в лесу перерос!
Иван, двигаясь вперед, несколько раз приостанавливался и оглядывался на товарища, как бы ожидая, не понадобится ли ему какая помощь, но в таких случаях сечевик каждый раз говорил ему:
— Иди, иди, Иване… Чего ж ты стал? Может, ты задумал собирать цветки в траве, или грибов поискать хочешь?
И Иван опять двигался дальше.
Гораздо скорее, чем ожидала Маруся, выбрались они на опушку леса.
С этой стороны у самой опушки начинались поля и узенькая межа между цветущей гречихой, над которой жужжал рой пчел, сводила на черную проселочную дорогу, которая правильными, как издали представлялось, вавилонами вилась к обозначавшемуся на горизонте селению, пересекая по пути две небольшие дубровки.
— Видишь, Маруся, вот дубровка… та, последняя… Иди, моя ясочка, иди… Вот хустка…
Он показал ей точно такую же хустку, какую она раз подняла на церковном крыльце и подала гетманской пани братчихе.
Маруся взяла хустку, хотела идти, но тихо вскрикнула и остановилась.
Сечевик, который положил ей ласкающую руку на голову, вдруг зашатался и, не будь товарища Ивана, наверное бы упал.
— Кровь! кровь! вскрикнула Маруся в ужасе.
Кровь, точно, свежая, теплая кровь, просачивалась сквозь ветхую свитку старого бандуриста.
— Ничего, Маруся, ничего, проговорил сечевик. — Помнишь, что мы с тобой говорили? Не тот казак, что за водой плывет… а тот, что против воды… Это заживет… Мы ведь с
