однѣ и тѣ же заботы. Изрѣдка обращались къ Андрію Круку съ вопросами о городѣ Чигиринѣ, и если рѣчь велась, то велась она все о томъ же городѣ Чигиринѣ.
Видно было, что Андрій Крукъ хорошо зналъ этотъ городъ,—онъ отвѣчалъ безъ запинки и точно рисовалъ своимъ разсказомъ и стѣны чигиринскія, и улицы, и крѣпостные валы.
Женщины тоскливо прислушивались къ мужскимъ разговорамъ, а когда разговоры эти умолкали и клубы дума начинали обвивать усатыя лица, онѣ тихо перешептывались. Въ ихъ шопотѣ все слышалось о разныхъ битвахъ, о спаленныхъ городахъ, о разоренныхъ селахъ, о павшихъ въ сѣчѣ людяхъ. Безпрестанно женскія лица блѣднѣли, безпрестанно слезы сверкали на глазахъ.
Одна старуха сидѣла, точно изваянная, неподвижно; изрѣдка только, когда всѣ умолкали она, какъ бы очнувшись, говорила:
— Мои оба пошли. Я сама снаряжала!
— Твой тоже ушелъ? тихо спросила одна молодая дѣвушка, судя по блѣдности лица и по лихорадочному оживленію, сама недавно проводившая «своего», у подруги.
— Ушелъ. Вчера ввечеру мы….
Она хотѣла что-то разсказать, но губы у ней задрожали и помертвѣли—она ничего не разсказала, и подруга ее больше не спрашивала.
Дѣти не возились, не рѣзвились, а ютились гдѣ нибудь въ уголку и, съ омраченными личиками, тоже думали свои думы, или, усѣвшись около стариковъ, настораживали ушки, и, казалось, ловили всѣ взгляды и запоминали всѣ слова.
Одна только крошечная гостья, съ бѣлокудрою головкою, съ огромнѣйшими блестящими глазами и съ яркими губками, была совершенно предана своему дѣлу: отъ усердія и заботы она даже высунула остренькій язычокъ и, сбочивъ головку, вязала какіе-то снопики изъ травы.
Все больше вечерѣло—и въ хатѣ все больше утихало. Уже крошечная гостья, выпустивъ изъ рученокъ снопики, сама снопикомъ лежала около ногъ матери, объятая крѣпкимъ сномъ, завѣсившись спустившимися прядями свѣтлыхъ кудрей.
одни и те же заботы. Изредка обращались к Андрию Круку с вопросами о городе Чигирине, и если речь велась, то велась она всё о том же городе Чигирине.
Видно было, что Андрий Крук хорошо знал этот город, — он отвечал без запинки и точно рисовал своим рассказом и стены чигиринские, и улицы, и крепостные валы.
Женщины тоскливо прислушивались к мужским разговорам, а когда разговоры эти умолкали и клубы дума начинали обвивать усатые лица, они тихо перешептывались. В их шёпоте всё слышалось о разных битвах, о спаленных городах, о разоренных селах, о павших в сече людях. Беспрестанно женские лица бледнели, беспрестанно слезы сверкали на глазах.
Одна старуха сидела, точно изваянная, неподвижно; изредка только, когда все умолкали она, как бы очнувшись, говорила:
— Мои оба пошли. Я сама снаряжала!
— Твой тоже ушел? тихо спросила одна молодая девушка, судя по бледности лица и по лихорадочному оживлению, сама недавно проводившая «своего», у подруги.
— Ушел. Вчера ввечеру мы….
Она хотела что-то рассказать, но губы у неё задрожали и помертвели — она ничего не рассказала, и подруга ее больше не спрашивала.
Дети не возились, не резвились, а ютились где нибудь в уголку и, с омраченными личиками, тоже думали свои думы, или, усевшись около стариков, настораживали ушки, и, казалось, ловили все взгляды и запоминали все слова.
Одна только крошечная гостья, с белокудрою головкою, с огромнейшими блестящими глазами и с яркими губками, была совершенно предана своему делу: от усердия и заботы она даже высунула остренький язычок и, сбочив головку, вязала какие-то снопики из травы.
Всё больше вечерело — и в хате всё больше утихало. Уже крошечная гостья, выпустив из рученок снопики, сама снопиком лежала около ног матери, объятая крепким сном, завесившись спустившимися прядями светлых кудрей.
