Марусѣ показалось, что какой-то ледяной покровъ обвилъ всѣ ея члены и холодъ проникъ ей до самаго сердца. Степь перевернулась у нея въ глазахъ, словно небо въ бурливыхъ водахъ, и голова закружилась, но она помнила наказъ сѣчевика и, желая быть какъ онъ, вымолвила ровнымъ, хотя потерявшимъ всѣ живыя нотки, голоскомъ:
— А у васъ живы отецъ-мать?… Много у васъ родичей?.. Есть у васъ дѣти? Дочки или сыновья у васъ?..
Тихій-ли сдержанный голосокъ, или простой вопросъ разбудилъ заглохшія радости и сердечныя печали, только сильно онѣ проснулись и испытующее, наблюдающее лицо, исполнившее Марусю томительною тревогою, сдѣлалось какимъ-то игралищемъ то омрачавшихъ его тѣней, то освѣщавшихъ его проблесковъ: воспоминанья, образы, сожалѣнья, опасенья, надежды—казалось душили сильнаго человѣка, подступая живыми терзающими приливами. Странно смотрѣли теперь на Марусю эти подозрительные, прежде испытующіе глаза, будто ища въ ея образѣ какого-то другого, далекаго образа, заставлявшаго, можетъ, когда-то улыбаться теперь дрожавшія губы.
— Да, у меня есть дочка,—проговорилъ онъ послѣ долгаго молчанія.
— Большая? спросила Маруся.
Онъ усмѣхнулся. Должно быть передъ его духовными глазами пронеслась очень маленькая, непрочная, хрупкая фигурка—судя по его нѣсколько грустной, нѣсколько томительной улыбкѣ.
— Съ тебя, коли еще не меньше,—отвѣтилъ онъ и очень задумался.
Впереди гарцовавшіе офицеры все спорили; одному не надоѣдало подзадоривать, другому не опостылѣло ворчать,—казалось, каждый поставлялъ въ томъ свою забаву среди незанятой, дикой, скучной жизни.
Вдругъ въ заднихъ рядахъ отряда кто-то въ полголоса запѣлъ: «вспомни, вспомни, моя любезная, нашу прежнюю любовь!»—и Маруся, у которой каждый звукъ заронялъ вереницы видѣній о Чигиринѣ, о панѣ гетманѣ, о немъ, вся содрогнулась при звукахъ
Марусе показалось, что какой-то ледяной покров обвил все её члены и холод проник ей до самого сердца. Степь перевернулась у неё в глазах, словно небо в бурливых водах, и голова закружилась, но она помнила наказ сечевика и, желая быть как он, вымолвила ровным, хотя потерявшим все живые нотки, голоском:
— А у вас живы отец-мать?… Много у вас родичей?.. Есть у вас дети? Дочки или сыновья у вас?..
Тихий ли сдержанный голосок, или простой вопрос разбудил заглохшие радости и сердечные печали, только сильно они проснулись и испытующее, наблюдающее лицо, исполнившее Марусю томительною тревогою, сделалось каким-то игралищем то омрачавших его теней, то освещавших его проблесков: воспоминанья, образы, сожаленья, опасенья, надежды — казалось душили сильного человека, подступая живыми терзающими приливами. Странно смотрели теперь на Марусю эти подозрительные, прежде испытующие глаза, будто ища в её образе какого-то другого, далекого образа, заставлявшего, может, когда-то улыбаться теперь дрожавшие губы.
— Да, у меня есть дочка, — проговорил он после долгого молчания.
— Большая? спросила Маруся.
Он усмехнулся. Должно быть перед его духовными глазами пронеслась очень маленькая, непрочная, хрупкая фигурка — судя по его несколько грустной, несколько томительной улыбке.
— С тебя, коли еще не меньше, — ответил он и очень задумался.
Впереди гарцовавшие офицеры всё спорили; одному не надоедало подзадоривать, другому не опостылело ворчать, — казалось, каждый поставлял в том свою забаву среди незанятой, дикой, скучной жизни.
Вдруг в задних рядах отряда кто-то вполголоса запел: «вспомни, вспомни, моя любезная, нашу прежнюю любовь!» — и Маруся, у которой каждый звук заронял вереницы видений о Чигирине, о пане гетмане, о нём, вся содрогнулась при звуках
