И самъ сѣлъ, и устремилъ огненныя очи на сѣчевика.
Всѣ его члены видимо трепетали, точно онъ сдерживалъ себя и эта узда докучала ему и раздражала его.
— Извини, пане гетмане, отвѣчалъ ему сѣчевикъ:—вотъ видишь, у меня поводырь маленькій, утомился—ажъ привялъ,—надо бы ему отдохнуть, бѣдняжкѣ…
Панъ гетманъ всталъ и, сдернувъ съ ближайшаго колка великолѣпный жупанъ, кинулъ его сѣчевику. Потомъ глаза его пали на персидскій коверъ, покрывавшій большую скамью,—онъ сдернулъ его однимъ движеніемъ и тоже кинулъ сѣчевику, съ нетерпѣньемъ слѣдя за его заботами о поводырѣ.
Ни одна нянька не перещеголяла-бы сѣчевика въ быстротѣ и ловкости, съ какою онъ постлалъ персидскій коверъ на лавкѣ, искусно устроивъ изголовье безъ подушки,—да и какая-же нянька могла бы бережнѣе и нѣжнѣе приподнять Марусю, и заботливѣе, ласковѣе опустить ее на постель и прикрыть великолѣпнымъ гетманскимъ жупаномъ?
Съ какимъ наслажденьемъ усталые члены коснулись этого ложа, приготовленнаго вѣрною и надежною рукою!
Но спать дѣвочка не могла,—сна у нея совсѣмъ не было. Она даже не дремала,—изъ подъ падавшихъ складокъ гетманскаго жупана очи ея приковывались невольно и непобѣдимо къ двумъ собесѣдникамъ и слѣдили за ихъ малѣйшимъ движеніемъ, ловили самое мимолетное выраженіе ихъ лицъ.
Они сидѣли у стола, другъ противъ друга теперь, и свѣтъ ярко пылавшей восковой свѣчи совершенно освѣщалъ ихъ лица и фигуры.
Что за мощная фигура сѣчевика! Сила, краса его исполняли сердце дѣвочки какимъ-то благоговѣніемъ и упованіемъ.
Но другая фигура!
Душа ея исполнилась жалостію и трепетомъ, когда она глядѣла на эти впалыя очи, мрачно и тревожно сверкавшія изъ подъ густыхъ бровей, на несвоевременныя морщины, избороздившія величавое и гордое чело, на всѣ слѣды разрушенія внутреннимъ огнемъ—огнемъ казалось неугасаемымъ, палившимъ безъостановочно и неотступно.
И сам сел, и устремил огненные очи на сечевика.
Все его члены видимо трепетали, точно он сдерживал себя и эта узда докучала ему и раздражала его.
— Извини, пане гетмане, отвечал ему сечевик: — вот видишь, у меня поводырь маленький, утомился — аж привял, — надо бы ему отдохнуть, бедняжке…
Пан гетман встал и, сдернув с ближайшего колка великолепный жупан, кинул его сечевику. Потом глаза его пали на персидский ковер, покрывавший большую скамью, — он сдернул его одним движением и тоже кинул сечевику, с нетерпеньем следя за его заботами о поводыре.
Ни одна нянька не перещеголяла бы сечевика в быстроте и ловкости, с какою он постлал персидский ковер на лавке, искусно устроив изголовье без подушки, — да и какая же нянька могла бы бережнее и нежнее приподнять Марусю, и заботливее, ласковее опустить ее на постель и прикрыть великолепным гетманским жупаном?
С каким наслажденьем усталые члены коснулись этого ложа, приготовленного верною и надежною рукою!
Но спать девочка не могла, — сна у неё совсем не было. Она даже не дремала, — из под падавших складок гетманского жупана очи её приковывались невольно и непобедимо к двум собеседникам и следили за их малейшим движением, ловили самое мимолетное выражение их лиц.
Они сидели у стола, друг против друга теперь, и свет ярко пылавшей восковой свечи совершенно освещал их лица и фигуры.
Что за мощная фигура сечевика! Сила, краса его исполняли сердце девочки каким-то благоговением и упованием.
Но другая фигура!
Душа её исполнилась жалостию и трепетом, когда она глядела на эти впалые очи, мрачно и тревожно сверкавшие из под густых бровей, на несвоевременные морщины, избороздившие величавое и гордое чело, на все следы разрушения внутренним огнем — огнем казалось неугасаемым, палившим безостановочно и неотступно.
