сверху, то сбоку, то снизу. Онъ весь являлся въ черныхъ тѣняхъ и въ трепетномъ узорномъ освѣщеньи. Чертъ лица не возможно было хорошо уловить, только очи, пронзительныя и пытливыя, сверкали въ полутемнотѣ, какъ уголья.
— Челомъ бью пану гетману! сказалъ сѣчевикъ, увидя его, и низко поклонился.
Низко поклонилась и Маруся пану гетману.
— Спасибо, отвѣтилъ панъ гетманъ. А какую пѣсню пропоешь намъ, ласковый бандуристъ?
Самый звукъ голоса уже показалъ человѣка, привыкшаго повелѣвать, а не слушать повелѣнья,—человѣка, привыкшаго безъ запинки высказывать свои желанья и мнѣнья, и безъ колебанья и страху ихъ оспаривать и за нихъ стоять.
— Развѣ свою, пане гетмане, потому что не сижу на чужомъ возу и не подтягиваю за хозяйскую ласку.
Панъ гетманъ ничего не отвѣтилъ на это, но никакія слова не передали-бы лучше удивленія, гнѣва и горести, чѣмъ это молчаніе.
— Откуда Богъ несетъ? спросилъ панъ гетманъ.
— Изъ Запорожья, отвѣчалъ сѣчевикъ.—Запорожцы приказали низко кланяться вельможному пану гетману.
— Спасибо, промолвилъ гетманъ.—Милости просимъ до моей свѣтлицы.
Сѣчевикъ послѣдовалъ за гетманомъ во вторую свѣтлицу, и Маруся, все еще державшаяся его за руку, вошла тоже въ гетманскій покой.
Убранства въ этомъ покоѣ не было никакого особеннаго: тѣ-же бѣлыя стѣны, тѣ-же липовыя лавки, какъ и въ простой казацкой хатѣ, только много разнаго и дорогаго оружія и по стѣнамъ висѣло, и по угламъ стояло; на столѣ лежалъ бунчукъ и бумаги. Гетманскіе жупаны висѣли на колкахъ и блестѣли шитьемъ. Кровать стояла какою-то неприступною для сна и успокоенья и, столкнутая съ изголовья подушка ярко и несомнѣнно выражала, въ какомъ жару и мукѣ была, приклонявшаяся къ ней ненадолго, голова.
— Прошу садиться, промолвилъ панъ гетманъ.
сверху, то сбоку, то снизу. Он весь являлся в черных тенях и в трепетном узорном освещении. Черт лица не возможно было хорошо уловить, только очи, пронзительные и пытливые, сверкали в полутемноте, как уголья.
— Челом бью пану гетману! сказал сечевик, увидя его, и низко поклонился.
Низко поклонилась и Маруся пану гетману.
— Спасибо, ответил пан гетман. А какую песню пропоешь нам, ласковый бандурист?
Самый звук голоса уже показал человека, привыкшего повелевать, а не слушать повеленья, — человека, привыкшего без запинки высказывать свои желанья и мненья, и без колебанья и страху их оспаривать и за них стоять.
— Разве свою, пане гетмане, потому что не сижу на чужом возу и не подтягиваю за хозяйскую ласку.
Пан гетман ничего не ответил на это, но никакие слова не передали бы лучше удивления, гнева и горести, чем это молчание.
— Откуда Бог несет? спросил пан гетман.
— Из Запорожья, отвечал сечевик. — Запорожцы приказали низко кланяться вельможному пану гетману.
— Спасибо, промолвил гетман. — Милости просим до моей светлицы.
Сечевик последовал за гетманом во вторую светлицу, и Маруся, всё еще державшаяся его за руку, вошла тоже в гетманский покой.
Убранства в этом покое не было никакого особенного: те же белые стены, те же липовые лавки, как и в простой казацкой хате, только много разного и дорогого оружия и по стенам висело, и по углам стояло; на столе лежал бунчук и бумаги. Гетманские жупаны висели на колках и блестели шитьем. Кровать стояла какою-то неприступною для сна и успокоенья и, столкнутая с изголовья подушка ярко и несомненно выражала, в каком жару и муке была, приклонявшаяся к ней ненадолго, голова.
— Прошу садиться, промолвил пан гетман.
