Маруся спала, какъ спятъ на берегу моря: и спишь, и чуешь, что вокругъ тебя грозная пучина, и улавливаешь сквозь сонъ ея грозный ропотъ, и хотя грезится многое свое, но неотступно мерещатся безбрежно колыхающіяся волны.
Ей представлялся отцовскій хуторъ, благоухающій вишневый садикъ, знакомыя родныя лица, но все это какъ-то странно, не то чтобы линяло, а лучше сказать тонуло въ туманѣ, отодвигалось на задній планъ,—на первомъ планѣ ярко сіяли новые образы.
Вдругъ она мгновенно пробудилась и быстро приподнялась на своемъ ложѣ.
Сѣчевикъ сидѣлъ по прежнему, облокотясь на столъ, и по прежнему очи у него горѣли, какъ двѣ яркія звѣзды, ослѣпительно, спокойно и ровно, какъ настоящее свѣтило.
Панъ гетманъ стоялъ посреди хаты. Видно было, что онъ рванулся съ мѣста въ ту самую минуту, когда его уязвила страшная боль,—рванулся и остановился, какъ бы ошеломленный мѣтко попавшимъ ударомъ.
У пана гетмана тоже горѣли очи, но горѣли иначе; мучительно замирало сердце, чувствуя, что изъ этихъ очей могутъ сейчасъ же хлынуть отчаянныя, жгучія слезы. Гордое чело побѣлѣло отъ обуревавшихъ мукъ и терзаній, и залегшія на немъ морщины, казалось, видимо бороздились все глубже и глубже.
Маруся спала, как спят на берегу моря: и спишь, и чуешь, что вокруг тебя грозная пучина, и улавливаешь сквозь сон её грозный ропот, и хотя грезится многое свое, но неотступно мерещатся безбрежно колыхающиеся волны.
Ей представлялся отцовский хутор, благоухающий вишневый садик, знакомые родные лица, но всё это как-то странно, не то чтобы линяло, а лучше сказать тонуло в тумане, отодвигалось на задний план, — на первом плане ярко сияли новые образы.
Вдруг она мгновенно пробудилась и быстро приподнялась на своем ложе.
Сечевик сидел по прежнему, облокотясь на стол, и по прежнему очи у него горели, как две яркие звезды, ослепительно, спокойно и ровно, как настоящее светило.
Пан гетман стоял посреди хаты. Видно было, что он рванулся с места в ту самую минуту, когда его уязвила страшная боль, — рванулся и остановился, как бы ошеломленный метко попавшим ударом.
У пана гетмана тоже горели очи, но горели иначе; мучительно замирало сердце, чувствуя, что из этих очей могут сейчас же хлынуть отчаянные, жгучие слезы. Гордое чело побелело от обуревавших мук и терзаний, и залегшие на нём морщины, казалось, видимо бороздились всё глубже и глубже.
