раскаянными и зловредными“. По отношенію къ такимъ лицамъ оно, очевидно, со спокойною совѣстью считаетъ себя въ правѣ прибѣгать къ „крайнему средству воздѣйствія“, т.-е. къ изъятію ихъ изъ среды православной паствы и ссылкѣ въ тюрьму Суздальскаго Спасо-Евфиміева монастыря. И хотя „средство“ это самимъ епархіальнымъ начальствомъ признается „крайнимъ“, тѣмъ не менѣе оно ни мало не стѣсняется этимъ обстоятельствомъ и видимо считаетъ подобное средство не только необходимымъ въ борьбѣ съ еретиками и пропагандистами, но и вполнѣ цѣлесообразнымъ и дѣйствительнымъ. Въ виду этого, а также вслѣдствіе того, что понятія объ еретичествѣ и пропагандѣ, конечно, слишкомъ условны, растяжимы и неопредѣленны — нельзя не пожалѣть о томъ, что самарское епархіальное начальство не сочло нужнымъ хотя отчасти пояснить: кого собственно считаетъ оно „еретиками“ и „пропагандистами“ и какъ именно опредѣляется та „зловредность“ ихъ, которая, по его убѣжденію, должна караться не иначе какъ монастырской тюрьмой?
Переходя затѣмъ къ отдѣльному частному случаю, по поводу котораго епархіальное начальство нашло нужнымъ высказать свой принципіальный взглядъ на монастырскія заточенія, — именно къ ссылкѣ въ Суздальскую тюрьму Ермолая Федосѣева — нельзя не выразить крайняго недоумѣнія относительно мотивировки обвиненія въ тѣхъ преступленіяхъ, за которыя Федосѣевъ былъ обреченъ на заточеніе въ монастырскую тюрьму.
Самарское епархіальное начальство въ своемъ отчетѣ старается увѣрить, что оно было „вынуждено“
