еще блѣднѣй при лунномъ свѣтѣ, лица молодого матросика изумило Егоркина.
«Совсѣмъ чудной!» — подумалъ онъ и сказалъ:
— А хорошо здѣсь сидѣть, братецъ ты мой! Точно въ люлькѣ качаетъ и вѣтеркомъ обдаетъ. Такъ и клонитъ ко сну... А ты остерегайся, Щупленькій!.. Онъ, дьяволъ, какъ кошка, незамѣтно подкрадется... Недѣлю тому назадъ Артемьева накрылъ и мало того, что зубы начистилъ, а еще на утро приказалъ всыпать двадцать пять линьковъ... Помнишь?..
Но, казалось, «Щупленькій» въ эту минуту былъ гдѣ-то далеко-далеко отъ дѣйствительности. Онъ забылъ и о нелюбимой службѣ, и о «Злющемъ», и о линькахъ, которыхъ боялся со страхомъ тщедушнаго человѣка передъ физической болью, и полный трепета передъ позоромъ наказанія. Человѣческое достоинство, счастливо сохранившееся въ немъ въ тѣ отдаленныя времена крѣпостного права, когда оно попиралось, чувствовало этотъ позоръ и въ то же время беззащитность противъ него.
И словно отвѣчая на мысли, волнующія его, онъ раздумчиво протянулъ, какъ бы говоря самъ съ собой:
— И нѣтъ конца міру... И сколько однихъ океановъ... Пойми все это!
— Много ли, мало ли, тебѣ-то что! Не матросскаго понятія это дѣло.
