тиковъ, изъ-за страха, какъ обсказывалъ, и продалъ свою душу,.. И Бога забылъ... А какъ старшій офицеръ получилъ бригъ подъ команду, Шитикова взялъ къ себѣ... Можете понимать, какъ онъ новаго капитана оправдалъ... Взвыли матросы!
Нилычъ помолчалъ, откашлялся и продолжалъ:
— Лѣтъ черезъ десять, а то и больше, опять довелось мнѣ служить съ Шитиковымъ на «Вихрѣ». Ужъ онъ старшимъ боцманомъ былъ. Все на своемъ «галцѣ» былъ. И, надо правду сказать, хоть и командиръ, и старшій офицеръ, и прочіе офицеры въ строгости требовали службы, однако съ ими можно было служить... Жестокости не было, и назначеніе линьковъ было не очень обидное... Все больше по двадцати пяти ударовъ всыпали. Рѣдко когда по ста обезкураживали, а свыше — въ родѣ какъ на смертоубійство — не назначали... И бой былъ съ разсудкомъ... Но Шитиковъ и билъ безъ разсудка, и такъ самъ отсчитывалъ двадцать пять, что какъ есть палачъ... И на «Вихрѣ» постарому и прозывали. Живодеръ, да живодеръ... Плавали мы такъ съ имъ около двухъ лѣтъ и терпѣли живодера... Одна рыжая морда его тоску наводила... И боялись боцмана за его ненависть къ матросу... И ничего съ имъ не могли подѣлать... Ничего онъ не боялся...
— А вы развѣ жаловались на боцмана? — спросилъ я.
