вѣтный по терпѣливости, а очень щекотливый къ неправдѣ. И, бывало, заговоритъ со мной, какъ жестоко изводитъ Перкущинъ людей, чуть не плачетъ. Большой жалостливости была егодуша, ваше благородіе, за людей. Главное — другихъ жалѣлъ, самого его рѣдко пороли, да и съ разсудкомъ, потому очень ужъ онъ боялся Перкушина, и даже разбойнику трудно было придраться къ такому старательному и отчаянному матросу... Вскорости пересталъ со мной говорить о старшемъ офицерѣ и вовсе въ задумчивость впалъ и затосковалъ... и подъ конецъ сталъ ожесточаться сердцемъ... Вдребезги напивался на берегу и, робкій, какъ-то отвѣтилъ Перкушину. Тотъ только ахнулъ и на другое утро отодралъ какъ сидорову козу. Въ большую тоску вошелъ Кошкинъ... И шли мы изъ Ривы (Ріо-Жанейро) на «Надежный мысъ» (мысъ Доброй Надежды), пришелъ передъ вечеромъ Василій на бакъ, вошелъ въ кругъ около кадки съ водой, закурилъ трубку и, самъ блѣдный, сказалъ: «А такъ, братцы, никакъ невозможно! Дойдемъ, говоритъ, до капитана... Доложимъ, какой есть Перкушинъ! Капитанъ вовсе доберъ. Но только онъ не знаетъ Перкушина... Доложимъ! Капитанъ, какъ узнаетъ, ахнетъ. Увольнитъ, говоритъ, старшаго офицера и назначитъ Алексѣя Николаича, перваго лейтенанта, и всѣмъ намъ, говоритъ, будетъ избавленіе». Удивились, какъ это смѣло обсказалъ нашъ смирный.
