Молчимъ. И забрало насъ, и страшно, что послѣ будетъ отъ Перкушина. Старые матросы стали говорить, что какъ бы еще хуже не вышло. А боцманъ прикрикнулъ: «Ты, говоритъ, чуть не первогодокъ, а учить старыхъ матросовъ! Терпѣли, будемъ еще терпѣть. Богъ дастъ и отойдетъ «Копчикъ»! Перкущину и было прозваніе «Копчикъ». Онъ былъ маленькій, крѣпкій и носъ загнутый какъ у птицы, а глаза пронзительные и круглые, какъ у копчика... А Кошкинъ свое. И еще забористѣй... и самъ чуть не плачетъ... И объявилъ, что онъ будетъ докладывать капитану про Перкушина. Пусть только выстроитъ боцманъ во фронтъ... И насъ, ваше благородіе, прорвало... Откуда и страхъ пропалъ. А капитанъ вышелъ наверхъ и ласково такъ поглядываетъ, «Во фрунтъ!» — началъ «Копчикъ». За имъ нѣсколько голосовъ. А тамъ все больше да громче. Видитъ боцманъ, что команда вошла въ чувство и самъ въ тоскѣ изъ-за Перкушина. Тоже не отсталъ отъ своего же брата. «Ну и будетъ черти намъ всѣмъ шлифовка», сердито проговорилъ онъ и просвисталъ: «всѣхъ наверхъ». Черезъ секунду команда стояла во фрунтѣ. «Копчикъ» выскочилъ обозленный. «Это бунтъ, Евгенъ Иванычъ! Не извольте къ этимъ подлецамъ выходить! Позвольте, говоритъ, я съ ими объяснюсь, какъ они смѣли самовольно во фрунтъ собраться. Это форменный бунтъ!»
