Желать — это уже значитъ для меня: потерять себя. У меня есть вы, мои дѣти! Въ этомъ обладаніи все должно быть увѣренностью и ничто не должно быть желаніемъ.
Но солнце моей любви пылало надо мной, въ собственномъ соку варился Заратустра, — тогда пронеслись тѣнь и сомнѣніе надо мной.
Я уже жаждалъ мороза и зимы: «о, еслибъ морозъ и зима заставили меня снова дрожать отъ стужи и щелкать зубами!» вздыхалъ я: тогда поднялись отъ меня ледяные туманы.
Мое прошлое вскрыло свои могилы, проснулось много страданія, заживо погребеннаго: — оно лишь дремало, сокрытое въ саванѣ.
Такъ все кричало мнѣ знаками: «Пора!» Но я — не слушалъ; пока наконецъ не зашевелилась моя бездна и моя мысль не укусила меня.
О, бездонная мысль, ты — моя мысль! Когда же найду я силу слышать, какъ ты роешься, и не дрожать болѣе?
До самой гортани стучитъ мое сердце, когда я слышу, какъ ты роешься! Даже твое молчаніе душитъ меня, ты, молчаливая, какъ бездна!
Никогда еще не рѣшался я вызвать тебя наружу: довольно того уже, что носилъ я тебя — съ собою! Еще на былъ я достаточно силанъ для послѣдней смѣлости льва и дерзости его.
Твоя тяжесть всегда была для меня уже достаточно ужасной: но нѣкогда я долженъ еще найти силу и голосъ льва, который вызоветъ тебя наружу!
И когда я преодолѣю это въ себѣ, тогда преодолѣю я еще нѣчто большее; и побѣда должна быть печатью моего довершенія! —
Желать — это уже значит для меня: потерять себя. У меня есть вы, мои дети! В этом обладании всё должно быть уверенностью и ничто не должно быть желанием.
Но солнце моей любви пылало надо мной, в собственном соку варился Заратустра, — тогда пронеслись тень и сомнение надо мной.
Я уже жаждал мороза и зимы: «о, если б мороз и зима заставили меня снова дрожать от стужи и щелкать зубами!» вздыхал я: тогда поднялись от меня ледяные туманы.
Мое прошлое вскрыло свои могилы, проснулось много страдания, заживо погребенного: — оно лишь дремало, сокрытое в саване.
Так всё кричало мне знаками: «Пора!» Но я — не слушал; пока наконец не зашевелилась моя бездна и моя мысль не укусила меня.
О, бездонная мысль, ты — моя мысль! Когда же найду я силу слышать, как ты роешься, и не дрожать более?
До самой гортани стучит мое сердце, когда я слышу, как ты роешься! Даже твое молчание душит меня, ты, молчаливая, как бездна!
Никогда еще не решался я вызвать тебя наружу: довольно того уже, что носил я тебя — с собою! Еще на был я достаточно силан для последней смелости льва и дерзости его.
Твоя тяжесть всегда была для меня уже достаточно ужасной: но некогда я должен еще найти силу и голос льва, который вызовет тебя наружу!
И когда я преодолею это в себе, тогда преодолею я еще нечто большее; и победа должна быть печатью моего довершения! —
