перемѣна, мечъ судію, великій полдень: тогда откроется многое!
И кто называетъ «я» здоровымъ и священнымъ, а себялюбіе блаженнымъ, тотъ, поистинѣ, говоритъ, что знаетъ онъ, какъ прорицатель: «Вотъ, онъ приближается, онъ близокъ, великій полдень!»
Такъ говорилъ Заратустра.
«Уста мои — уста народа: слишкомъ грубо и сердечно говорю я для изящныхъ людей. И еще болѣе страннымъ звучитъ мое слово для всѣхъ писакъ и чернильныхъ душъ!
Моя рука — рука безумца: горе всѣмъ столамъ и стѣнамъ, и что можетъ дать мѣсто для украшеній и для маранья безумца!
Моя нога нога лошади; съ ея помощью мчусь я черезъ пни и камни, вдоль и поперекъ поля, и какъ дьяволъ, радуюсь всякому быстрому бѣгу.
Мой желудокъ — должно быть, желудокъ орла? Ибо онъ любитъ больше всего мясо ягненка. Но, во всякомъ случаѣ, онъ — желудокъ птицы.
Вскормленный скудной, невинною пищей, готовый и страстно желающій летать и улетать — таковъ я: развѣ я немножко не птица!
перемена, меч судию, великий полдень: тогда откроется многое!
И кто называет «я» здоровым и священным, а себялюбие блаженным, тот, поистине, говорит, что знает он, как прорицатель: «Вот, он приближается, он близок, великий полдень!»
Так говорил Заратустра.
«Уста мои — уста народа: слишком грубо и сердечно говорю я для изящных людей. И еще более странным звучит мое слово для всех писак и чернильных душ!
Моя рука — рука безумца: горе всем столам и стенам, и что может дать место для украшений и для маранья безумца!
Моя нога нога лошади; с её помощью мчусь я через пни и камни, вдоль и поперек поля, и как дьявол, радуюсь всякому быстрому бегу.
Мой желудок — должно быть, желудок орла? Ибо он любит больше всего мясо ягненка. Но, во всяком случае, он — желудок птицы.
Вскормленный скудной, невинною пищей, готовый и страстно желающий летать и улетать — таков я: разве я немножко не птица!
