сочки пропитанной дегтемъ бичевки. Единственной солидной принадлежностью смѣхотворнаго костюма былъ старый кожаный поясъ съ широкою пряжкой, которымъ мой чудакъ былъ подпоясанъ поверхъ своего жалкаго отрепья.
— Три года! — вскричалъ я. — Вы должно быть потерпѣли крушеніе здѣсь?
— Нѣтъ, родной, — отвѣчалъ онъ, — я несчастный марронъ.
Слово было мнѣ знакомо. Оно относилось къ отвратительному наказанію, которое въ большомъ ходу у пиратовъ. Наказаніе состоитъ въ томъ, что виноватаго высаживаютъ на какой нибудь необитаемый островъ, даютъ ему небольшой запасъ пороха и пуль и оставляютъ такъ навсегда.
— Да, — продолжалъ онъ, — марронъ, и вотъ уже три года какъ я такъ живу. Все это время я питался мясомъ дикихъ козъ, дикими ягодами, да устрицами. Ужь такъ человѣкъ устроенъ: куда бы онъ ни попалъ, вездѣ отыщетъ чѣмъ жить. Но только мнѣ эта собачья жизнь ужасно надоѣла, ужасно, ужасно… Какъ бы мнѣ хотѣлось съѣсть теперь кусочек сырку!… Нѣтъ ли съ вами кусочка, а?… Нѣтъ? Очень жаль. Я очень часто вижу по ночамъ во снѣ огромный кусокъ сыра и будто бы я ѣмъ его… Но, увы, все это только во снѣ…
— Если мнѣ когда нибудь удастся вернуться на свой корабль, — сказалъ я, — то будьте увѣрены, что вы получите сыру вволю.
Все это время онъ то ощупывалъ матерію на моемъ кафтанѣ, то гладилъ мои руки, то любовался на мои башмаки, замѣтно радуясь, что видитъ передъ собой человѣка. Но при послѣднихъ моихъ словахъ онъ вздрогнулъ и поднялъ на меня глаза съ каким-то дикимъ испугомъ.
— Если вамъ удастся вернуться на корабль? — переспросилъ онъ. — А кто же вамъ не велитъ?
— Разумѣется не вы, я въ этомъ увѣренъ, — отвѣчалъ я.
— О, разумѣется… Но какъ васъ зовутъ, дорогой мой?
— Джимомъ. — отвѣчалъ я.
— Джимомъ!… Джимомъ! — повторилъ онъ съ восторгомъ. — Джимъ — прехорошенькое имя… Да, Джимъ, много лѣтъ я жилъ какъ собака. Неправда ли, вѣдь, глядя на меня, нельзя подумать, что и у меня была честная мать, какъ у всякаго другаго?
— По правдѣ сказать, да, — отвѣчалъ я простодушно.
— А между тѣмъ этому слѣдуетъ вѣрить. У меня былая такая
сочки пропитанной дёгтем бичёвки. Единственной солидной принадлежностью смехотворного костюма был старый кожаный пояс с широкою пряжкой, которым мой чудак был подпоясан поверх своего жалкого отрепья.
— Три года! — вскричал я. — Вы, должно быть, потерпели крушение здесь?
— Нет, родной, — отвечал он, — я несчастный маррон.
Слово было мне знакомо. Оно относилось к отвратительному наказанию, которое в большом ходу у пиратов. Наказание состоит в том, что виноватого высаживают на какой-нибудь необитаемый остров, дают ему небольшой запас пороха и пуль и оставляют так навсегда.
— Да, — продолжал он, — маррон, и вот уже три года как я так живу. Всё это время я питался мясом диких коз, дикими ягодами, да устрицами. Уж так человек устроен: куда бы он ни попал, везде отыщет чем жить. Но только мне эта собачья жизнь ужасно надоела, ужасно, ужасно… Как бы мне хотелось съесть теперь кусочек сырку!… Нет ли с вами кусочка, а?… Нет? Очень жаль. Я очень часто вижу по ночам во сне огромный кусок сыра и будто бы я ем его… Но, увы, всё это только во сне…
— Если мне когда-нибудь удастся вернуться на свой корабль, — сказал я, — то будьте уверены, что вы получите сыру вволю.
Всё это время он то ощупывал материю на моём кафтане, то гладил мои руки, то любовался на мои башмаки, заметно радуясь, что видит перед собой человека. Но при последних моих словах он вздрогнул и поднял на меня глаза с каким-то диким испугом.
— Если вам удастся вернуться на корабль? — переспросил он. — А кто же вам не велит?
— Разумеется не вы, я в этом уверен, — отвечал я.
— О, разумеется… Но как вас зовут, дорогой мой?
— Джимом. — отвечал я.
— Джимом!… Джимом! — повторил он с восторгом. — Джим — прехорошенькое имя… Да, Джим, много лет я жил как собака. Неправда ли, ведь, глядя на меня, нельзя подумать, что и у меня была честная мать, как у всякого другого?
— По правде сказать, да, — отвечал я простодушно.
— А между тем этому следует верить. У меня былая такая
