Митюшина словно бы захлестнула какая-то волна. Онъ возбужденно и страстно въ подробности разсказалъ о столкновеніи съ боцманомъ и отчего не можетъ уважать такого безсовѣстнаго человѣка, изъ-за котораго безвинно терпятъ матросы и не смѣютъ жаловаться изъ боязни, что правда не всплыветъ и правые останутся виноватыми. Онъ говорилъ, какъ нудно изъ-за этого служить. А вѣдь законъ для всѣхъ. Исполняй законъ, и не было бы людямъ обиды.
— Но ты-то что(!) за защитникъ закона? Кто тебѣ позволилъ?
— За правду безпокоюсь, вашіескобродіе!... Говорилъ, что матросъ не долженъ позволять, чтобы его били.
— И начальство бранилъ?
— Точно такъ. Случалось, осуживалъ, вашескобродіе.
— За что(!)-жъ ты смѣлъ судить?
— Каждый человѣкъ смѣетъ судить по своему понятію, вашескобродіе... Я и осуждалъ, что господа офицеры должны давать примѣръ законно, а они дерутся и нѣтъ имъ... Вотъ и весь былъ мой бунтъ.
— И меня бранилъ?
— Случалось, вашескобродіе!—правдиво вымолвилъ „отчаянный“.
— За что?
— За то самое, вашескобродіе!
— Ты взаправду отчаянный!—промолвилъ старшій офицеръ, но возмущеннаго чувства въ немъ уже не было.
