Для меня было совершенно ясно, что он не на высоте своего положения, что его окружает целый ряд бандитов, которые, на несчастие, на крови и на слезах всей России…
Председатель. — Т.-е. попросту шпионы?
Андроников. — Я бы не сказал шпионы, а — недоброжелатели… Я тогда совершенно не мог верить, я боролся с этой мыслью… Я не хотел верить, чтобы Сухомлинов, русский генерал, мог до такой степени опуститься, чтобы он шпионил, — мне это казалось неправдоподобным! Хотя эта идея у меня была…
Председатель. — А идея о г-же Сухомлиновой, как о шпионке, у вас была?
Андроников. — Относительно нее у меня были все скверные идеи, потому что это был человек чрезвычайно непорядочный, нехороший, и относительно нее нет того скверного, чего я бы не мог сказать: и шпионство, и все, что хотите, — все было!… Но это было «божество»!… Достаточно было сказать Сухомлинову полслова против нее, этого ангела-хранителя, чтобы раз навсегда вылететь из дому — как бывшей царице достаточно было сказать против Распутина, чтобы вылететь из Петрограда… Что я и испытал на себе…
Председатель. — Что еще вас соединяло с Распутиным, кроме определенного отношения к Сухомлинову?
Андроников. — Решительно никаких дел у меня не было. Я первое время считал его за человека серьезного. Каждый раз, когда он бывал у меня, — очень часто — на эту уху приходила Червинская. Он рассказал о своих отношениях к богу, плел что-то непонятное, и мы находили, что это очень серьезный человек…
Председатель. — Серьезный человек?
Андроников. — Он вел себя в высшей степени корректно. Выпивал одну бутылку мадеры, после которой не пьянел совершенно, вел себя прилично и уходил.
Председатель. — Но что же вам говорило тут о его серьезности?
Андроников. — Его рассуждения о высших материях, его вдумчивость… Все, что ему говорили, он воспринимал и кипел любовью к отечеству, высказывал свои воззрения, что нужно то-то и то-то сделать… Словом, высказывал свои идеи… Я в нем скверного в то время ничего не находил. Но впоследствии, когда он после обеда просил, чтобы кто-нибудь непременно начал играть, я его спрашивал: «Для чего?» — он говорил: — «Я хочу потанцовать», пускался в пляс и в течение часа до упаду танцовал. Мне это казалось странным, — я этого не понимал… Затем он подходил к телефону и вызывал всевозможных дам. Я должен был делать bonne mine au mauvais jeu,[*] — потому что все эти дамы были чрезвычайно сомнительного свойства…
