торые ѣли хлѣбъ, который солдаты ѣдятъ весь день, съ утра до вечера, и при всѣхъ обстоятельствахъ: на смотрахъ, на привалахъ во время маневровъ, въ церкви передъ исповѣдью и даже передъ тѣлеснымъ наказаніемъ.
Ромашовъ услышалъ, какъ чей-то равнодушно-задирающій голосъ окликнулъ:
— Хлѣбниковъ, а Хлѣбниковъ!..
— А?—угрюмо въ носъ отозвался Хлѣбниковъ.
— Ты что̀ дома дѣлалъ?
— Робилъ,—сонно отвѣтилъ Хлѣбниковъ.
— Да что̀ робилъ-то, дурья голова?
— Все. Землю пахалъ, за скотиной ходилъ.
— Чего ты къ нему привязался?—вмѣшивается старослуживый солдатъ, дядька Шпыневъ.—Извѣстно, чего робилъ: робятъ сиськой кормилъ.
Ромашовъ мимоходомъ взглянулъ на сѣрое, жалкое, голое лицо Хлѣбникова, и опять въ душѣ его заскребло какое-то неловкое, больное чувство.
— Въ ружье!—крикнулъ съ середины плаца Слива.—Господа офицеры, по мѣстамъ!
Залязгали ружья, цѣпляясь штыкомъ за штыкъ. Солдаты, суетливо одергиваясь, становились на свои мѣста.
— Рравняйсь!—скомандовалъ Слива.—Смиррна!
Затѣмъ, подойдя ближе къ ротѣ, онъ закричалъ нараспѣвъ:
— Ружейные пріемы, по раздѣленіямъ, счетъ вслухъ… Рота, ша-ай… на кра-улъ!
— Рразъ!—гаркнули солдаты и коротко взбросили ружья кверху.
Слива медленно обошелъ строй, дѣлая отрывистыя замѣчанія:—«доверни прикладъ», «выше штыкъ», «прикладъ на себя». Потомъ онъ опять вернулся передъ роту и скомандовалъ:
