Офицеры вышли изъ строя и сплошнымъ кольцомъ окружили корпуснаго командира. Онъ сидѣлъ на лошади, сгорбившись, опустившись, повидимому, сильно утомленный, но его умные, прищуренные, опухшіе глаза живо и насмѣшливо глядѣли сквозь золотыя очки.
— Буду кратокъ,—заговорилъ онъ отрывисто и вѣско.—Полкъ никуда не годенъ. Солдатъ не браню, обвиняю начальниковъ. Кучеръ плохъ—и лошади не везутъ. Не вижу въ васъ сердца, разумнаго пониманія заботы о людяхъ. Помните твердо: «Блаженъ, иже душу свою положитъ за други своя». А у васъ одна мысль—лишь бы угодить на смотру начальству. Людей завертѣли, какъ извозчичьихъ лошадей. Офицеры имѣютъ запущенный и дикій видъ, какіе-то дьячки въ мундирахъ. Впрочемъ, объ этомъ прочтете въ моемъ приказѣ. Одинъ прапорщикъ, кажется, шестой или седьмой роты, потерялъ равненіе и сдѣлалъ изъ роты кашу. Стыдно! Не требую шагистики въ три темпа, но глазомѣръ и спокойствіе прежде всего.
«Обо мнѣ!»—съ ужасомъ подумалъ Ромашовъ, и ему показалось, что всѣ стоящіе здѣсь одновременно обернулись на него. Но никто не пошевелился. Всѣ стояли молчаливые, понурые и неподвижные, не сводя глазъ съ лица генерала.
— Командиру пятой роты мое горячее спасибо!—продолжалъ корпусный командиръ.—Гдѣ вы, капитанъ? А, вотъ!—генералъ нѣсколько театрально, двумя руками поднялъ надъ головой фуражку, обнажилъ лысый мощный черепъ, сходящійся шишкой надъ лбомъ, и низко поклонился Стельковскому.—Еще разъ благодарю васъ и съ удовольствіемъ жму вашу руку. Если приведетъ Богъ драться моему корпусу подъ моимъ начальствомъ,—глаза генерала заморгали и засвѣтились слезами:—то помните, капитанъ, первое опасное дѣло поручу вамъ. А теперь,
