мягкимъ и просительнымъ тономъ и вдругъ затанцовалъ на мѣстѣ.
Онъ всегда такъ танцовалъ, когда сильно волновался или смущался чѣмъ-нибудь: выдвигалъ то одно, то другое колѣно впередъ, поводилъ плечами, вытягивалъ и прямилъ шею и нервно шевелилъ пальцами опущенныхъ рукъ.
— Что̀ тебѣ еще?
— Ваше благородіе, хочу тебѣ, поджаласта, очень попросить. Подари мнѣ бѣлый господинъ.
— Что такое? Какой бѣлый господинъ?
— А который велѣлъ выбросить. Вотъ этотъ, вотъ…
— Онъ показалъ пальцемъ за печку, гдѣ стоялъ на полу бюстъ Пушкина, пріобрѣтенный какъ-то Ромашовымъ у захожаго разносчика. Этотъ бюстъ, кстати, изображавшій, несмотря на надпись на немъ, стараго еврейскаго маклера, а не великаго русскаго поэта, былъ такъ уродливо сработанъ, такъ засиженъ мухами и такъ намозолилъ Ромашову глаза, что онъ дѣйствительно, приказалъ на-дняхъ Гайна̀ну выбросить его на дворъ.
— Зачѣмъ онъ тебѣ?—спросилъ подпоручикъ, смѣясь.—Да бери, сдѣлай милость, бери. Я очень радъ. Мнѣ не нужно. Только зачѣмъ тебѣ?
Гайна̀нъ молчалъ и переминался съ ноги на ногу.
— Ну, да ладно, Богъ съ тобой,—сказалъ Ромашовъ.—Только ты знаешь, кто это?
Гайна̀нъ ласково и смущенно улыбнулся и затанцовалъ пуще прежняго.
— Я не знай…—И утеръ рукавомъ губы.
— Не знаешь—такъ знай. Это—Пушкинъ. Александръ Сергѣичъ Пушкинъ. Понялъ? Повтори за мной: Александръ Сергѣичъ…
— Бесіевъ,—повторилъ рѣшительно Гайна̀нъ.
— Бесіевъ? Ну, пусть будетъ Бесіевъ,—согласился
