Ромашовъ.—Однако я ушелъ. Если придутъ отъ Петерсоновъ, скажешь, что подпоручикъ ушелъ, а куда—неизвѣстно. Понялъ? А если что-нибудь по службѣ, то бѣги за мной на квартиру поручика Николаева. Прощай, старина!.. Возьми изъ собранія мой ужинъ и можешь его съѣсть.
Онъ дружелюбно хлопнулъ по плечу черемиса, который въ отвѣтъ молча улыбнулся ему широко, радостно и фамильярно.
На дворѣ стояла совершенно черная, непроницаемая ночь, такъ что сначала Ромашову приходилось, точно слѣпому, ощупывать передъ собой дорогу. Ноги его въ огромныхъ калошахъ уходили глубоко въ густую, какъ рахатъ-лукумъ, грязь и вылѣзали оттуда со свистомъ и чавканьемъ. Иногда одну изъ калошъ засасывало такъ сильно, что изъ нея выскакивала нога, и тогда Ромашову приходилось, балансируя на одной ногѣ, другой ногой впотьмахъ наугадъ отыскивать исчезнувшую калошу.
Мѣстечко точно вымерло, даже собаки не лаяли. Изъ оконъ низенькихъ бѣлыхъ домовъ кое-гдѣ струился туманными прямыми полосами свѣтъ и длинными косяками ложился на желто-бурую блестящую землю. Но отъ мокрыхъ и липкихъ заборовъ, вдоль которыхъ все время держался Ромашовъ, отъ сырой коры тополей, отъ дорожной грязи пахло чѣмъ-то весеннимъ, крѣпкимъ, счастливымъ, чѣмъ-то безсознательно и весело раздражающимъ. Даже сильный вѣтеръ, стремительно носившійся по улицамъ, дулъ по-весеннему неровно, прерывисто, точно вздрагивая, путаясь и шаля.
Передъ домомъ, который занимали Николаевы, подпо-
