пироговъ съ груздями, борзыхъ густопсовыхъ кобелей, отъѣзжаго поля, крѣпостныхъ душъ, антоновскихъ яблоковъ, выкупныхъ платежей?
Съ томной грустью на душѣ выхожу я на крыльцо и свищу лиловому, облѣзлому индюку. Старый, бѣльмистый, сѣдомордый кобель «Завирай» чешетъ хребтистую, шелудивую спину о балконную балясину. Садовникъ Ксенофонтъ идетъ мимо, но не ломаетъ шапки. Въ прежнее время я бы тебя, хама, на конюшню!..
Я возвращаюсь въ свою печальную комнату. Изъ сада пахнетъ дягилемъ, перпетуемъ и царскими пѣтушками. Меланхолично курлыкаетъ на пряслахъ за овинами безсонная потатуйка. Отчего у меня болитъ животъ? Кто знаетъ? Тихая тайная жалость вѣетъ на меня незримымъ крыломъ.
Все въ мірѣ непонятно, все таинственно! Скучный, вялый и разслабленный, какъ прошлогодняя муха, подхожу я къ двери, открываю ее и кричу въ зловѣщую темноту:
— Марѳа, иди сюда!.. Натри меня на ночь бобковой мазью.
пирогов с груздями, борзых густопсовых кобелей, отъезжего поля, крепостных душ, антоновских яблоков, выкупных платежей?
С томной грустью на душе выхожу я на крыльцо и свищу лиловому, облезлому индюку. Старый, бельмистый, седомордый кобель «Завирай» чешет хребтистую, шелудивую спину о балконную балясину. Садовник Ксенофонт идет мимо, но не ломает шапки. В прежнее время я бы тебя, хама, на конюшню!..
Я возвращаюсь в свою печальную комнату. Из сада пахнет дягилем, перпетуем и царскими петушками. Меланхолично курлыкает на пряслах за овинами бессонная потатуйка. Отчего у меня болит живот? Кто знает? Тихая тайная жалость веет на меня незримым крылом.
Все в мире непонятно, все таинственно! Скучный, вялый и расслабленный, как прошлогодняя муха, подхожу я к двери, открываю ее и кричу в зловещую темноту:
— Марфа, иди сюда!.. Натри меня на ночь бобковой мазью.
