Сижу я у окна, задумчиво жую мочалку, и въ дворянскихъ глазахъ моихъ свѣтится красивая печаль. Ночь. Ноги мои окутаны дорогимъ англійскимъ пледомъ. Папироска кротко дымится на подоконникѣ. Кто знаетъ, можетъ-быть, тысячу лѣтъ тому назадъ такъ же сидѣлъ, грезилъ и жевалъ мочалку другой, невѣдомый мнѣ поэтъ?
Ржи, овсы и капусты уходятъ въ безконечную даль, а тамъ, на самомъ краю озимаго поля, у одинокаго омета, важно гуляетъ грачъ; правда, ночью мнѣ его не видно, но онъ мнѣ нуженъ для пейзажа. Сусликъ мягко свистнулъ на деревѣ подъ моимъ окномъ.
Отчего мнѣ такъ кисло, и такъ грустно, и такъ мокро? Ночной вѣтеръ ворвался въ окно и шелеститъ листами шестой книги дворянскихъ родовъ. Странные шорохи бродятъ по старому помѣщичьему дому. Быть-можетъ, это мыши, а быть-можетъ, тѣни предковъ? Кто знаетъ? Все въ мірѣ загадочно. Я гляжу на свой палецъ, и мистическій ужасъ овладѣваетъ мной!
Хорошо бы теперь поѣсть пирога съ груздями. Но какъ онъ дѣлается? Сладкая и нѣжная тоска сжимаетъ мое сердце, глаза мои влажны. Гдѣ ты, прекрасное время
Сижу я у окна, задумчиво жую мочалку, и в дворянских глазах моих светится красивая печаль. Ночь. Ноги мои окутаны дорогим английским пледом. Папироска кротко дымится на подоконнике. Кто знает, может быть, тысячу лет тому назад так же сидел, грезил и жевал мочалку другой, неведомый мне поэт?
Ржи, овсы и капусты уходят в бесконечную даль, а там, на самом краю озимого поля, у одинокого омета, важно гуляет грач; правда, ночью мне его не видно, но он мне нужен для пейзажа. Суслик мягко свистнул на дереве под моим окном.
Отчего мне так кисло, и так грустно, и так мокро? Ночной ветер ворвался в окно и шелестит листами шестой книги дворянских родов. Странные шорохи бродят по старому помещичьему дому. Быть может, это мыши, а быть может, тени предков? Кто знает? Все в мире загадочно. Я гляжу на свой палец, и мистический ужас овладевает мной!
Хорошо бы теперь поесть пирога с груздями. Но как он делается? Сладкая и нежная тоска сжимает мое сердце, глаза мои влажны. Где ты, прекрасное время
