и лица ихъ свѣтлы, потому что обмыты духами, а чистыя одежды сотканы чужими руками.
Макаръ опять понурилъ голову, но тотчасъ же опять поднялъ ее.
А между тѣмъ, развѣ онъ не видитъ, что и онъ родился, какъ другіе,—съ ясными, открытыми очами, въ которыхъ отражались земля и небо, и съ чистымъ сердцемъ, готовымъ раскрыться на все прекрасное въ мірѣ? И если теперь онъ желаетъ скрыть подъ землею свою мрачную и позорную фигуру, то въ этомъ вина не его… А чья же?—Этого онъ не знаетъ… Но онъ знаетъ одно, что въ сердцѣ его истощилось терпѣніе.
Конечно, если бы Макаръ могъ видѣть, какое дѣйствіе производила его рѣчь на стараго Тойона; если бъ онъ видѣлъ, что каждое его гнѣвное слово падало на золотую чашку, какъ свинцовая гиря, онъ усмирилъ бы свое сердце. Но онъ всего этого не видѣлъ, потому что въ его сердце вливалось слѣпое отчаяніе.
Вотъ онъ оглядѣлъ всю свою горькую жизнь. Какъ могъ онъ до сихъ поръ выносить это ужасное бремя? Онъ несъ его потому, что впереди все еще маячила—звѣздочкой въ туманѣ—надежда. Онъ живъ, стало-быть можетъ, долженъ еще испытать лучшую долю… Теперь онъ стоялъ у конца, и надежда угасла…
Тогда въ его душѣ стало темно, и въ ней забушевала ярость, какъ буря въ пустой степи глухою ночью. Онъ забылъ, гдѣ онъ, предъ чьимъ лицомъ предстоитъ,—забылъ все, кромѣ своего гнѣва…
Но старый Тойонъ сказалъ ему:
— Погоди, барахсанъ! Ты не на землѣ… Здѣсь и для тебя найдется правда…
И Макаръ дрогнулъ. На сердце его пало сознаніе, что его жалѣютъ, и оно смягчилось; а такъ какъ передъ его глазами все стояла его бѣдная жизнь, отъ перваго дня до послѣдняго, то и ему стало самого себя невыносимо жалко. И онъ заплакалъ…
И старый Тойонъ тоже плакалъ… И плакалъ старый попикъ Иванъ, и молодые божьи работники лили слезы, утирая ихъ широкими бѣлыми рукавами.
А вѣсы все колыхались и деревянная чашка подымалась все выше и выше!
1883 г.
