жизнь кого-нибудь и гдѣ-нибудь? Вотъ здѣсь нѣтъ сильныхъ нравственныхъ потрясеній, глубокихъ страстей, живыхъ и разнообразныхъ симпатій и ненавистей. Пружины, двигающія этимъ, ржавѣютъ на морѣ, вмѣстѣ съ желѣзомъ, сталью и многимъ другимъ. За то тутъ другіе двигатели не даютъ дремать организму: бури, лишенія, опасности, ужасъ, можетъ-быть, отчаяніе, наконецъ слѣдуетъ смерть, которая вездѣ слѣдуетъ; здѣсь только быстрѣе, нежели гдѣ-нибудь. Видите ли: я имѣлъ причины ѣхать, или не имѣлъ причины оставаться—все равно. Теперь нужно только спросить: къ чему же этотъ рядъ новыхъ опытовъ выпалъ на долю человѣка, не имѣющаго запаса свѣжести и бо̀льшей впечатиитеиьности, который не можетъ ни съ успѣхомъ воспользоваться ими, ни оцѣнить, который даже просто усталъ выносить ихъ? Вотъ къ этому я не могу прибрать ключа; не знаю, что будетъ далыше: можетъ-быть, онъ найдется самъ собою.
Поэтому я уѣхалъ изъ отечества покойно, безъ сердечнаго трепета и съ совершенно сухими глазами. Не называйте меня неблагодарнымъ, что я, говоря „о петербургской станціи“, умолчалъ о дружбѣ, которой одной было бы довольно, чтобы удержать человѣка на мѣстѣ.
Дружба, какъ бы она ни была сильна, едва ли удержитъ кого-нибудь отъ путешествія. Только любовникамъ позволительно плакать и рваться отъ тоски, прощаясь, потому что тамъ другіе двигатели: кровь и нервы; оттого боль и въ разлукѣ. Дружба вьетъ гнѣздо не въ нервахъ, не въ крови, а въ головѣ, въ сознаніи.
Есии много явилось и исчезло разныхъ теорій о любви, чувствѣ, кажется, такомъ опредѣленномъ, гдѣ форма, содержаніе и результатъ такъ ясны, то воззрѣній на дружбу было и есть еще больше. Въ спорахъ о любви начинаютъ примиряться: о дружбѣ еще не рѣшили ничего опредѣлительнаго и, кажется, долго не рѣшатъ, такъ что до нѣкоторой сте-
