на низенькихъ бѣговыхъ дрожкахъ, человѣкъ лѣтъ тридцати, въ старомъ пальто изъ сѣрой коломянки и такой же фуражкѣ Увидѣвъ Александру Павловну, онъ тотчасъ остановилъ лошадь и обернулся къ ней лицомъ. Широкое, безъ румянца, съ небольшими, блѣдно-сѣрыми глазками и бѣлесоватыми усами, оно подходило подъ цвѣтъ его одежды.
— Здравствуйте, проговорилъ онъ съ лѣнивой усмѣшкой: — что́ это вы тутъ такое дѣлаете, позвольте узнать?
— Я навѣщала больную…. А вы откуда, Михайло Михайлычъ?
Человѣкъ, называвшійся Михайло Михайлычемъ, посмотрѣлъ ей въ глаза и опять усмѣхнулся.
— Это вы хорошо дѣлаете, продолжалъ онъ, — что больную навѣщаете; только не лучше ли вамъ ее въ больницу перевезти?
— Она слишкомъ слаба: ее нельзя тронуть.
— А больницу свою вы не намѣрены уничтожитъ?
— Уничтожить? зачѣмъ!
— Да такъ.
— Что за странная мысль! Съ чего это вамъ въ голову пришло?
— Да вы вотъ съ Ласунской все знаетесь и, кажется, находитесь подъ ея вліяніемъ. А по ея словамъ, больницы, училища — это все пустяки, ненужныя выдумки. Благотвореніе должно быть личное, просвѣщеніе тоже: это все дѣло души…. такъ кажется, она выражается. Съ чьего это голоса она поетъ, желалъ бы я знать?
Александра Павловна засмѣялась.
— Дарья Михайловна умная женщина, я ее очень люблю и уважаю; но и она можетъ ошибаться, и я не каждому ея слову вѣрю.
— И прекрасно дѣлаете, возразилъ Михайло Михайлычъ, все не слѣзая съ дрожекъ: — потому что она сама
