и нѣсколько мгновеній какъ бы соображалъ, стараясь понять. И вдругъ пронзительно и радостно крикнулъ:
— Па̀пп-па̀! па̀пп-па̀! па̀пп-па̀!
Новая кукла, „Лакомка“, съ внѣшней стороны оказалась столь же удовлетворительною, какъ и „Мздоимецъ“. „Лакомка“ былъ „человѣкъ“ неизвѣстныхъ лѣтъ, въ напудренномъ парикѣ, съ косичкою назади и букольками на вискахъ, въ костюмѣ петиметра восемнадцатаго столѣтія, какъ ихъ изображаютъ на дешевенькихъ гравюрахъ, украшающихъ стѣны провинціальныхъ гостинницъ. Лицо полное, румяное, улыбающееся, губы сочныя, глаза съ поволокою. Одной рукой онъ зажималъ трехъ-угольную шляпу, другую — держалъ наотмашь, какъ бы посылая въ пространство воздушный поцѣлуй. Сзади его стояли ширмы, на которыхъ сусальнаго золота буквами было написано: „пріютъ слаткихъ адахнавеній“; сбоку были поставлены другія ширмы съ надписью: „вхотъ для прелесницъ“. Вообще было замѣтно поползновеніе устроить такую обстановку, которая сразу указывала бы на постыдный характеръ занятій дѣйствующаго лица.
— Тоже состоитъ на службѣ? — спросилъ я.
— Помилуйте! пряжку имѣетъ-съ!
Послѣ этого предварительнаго объясненія „Лакомка“, по данному знаку, учащенно замахалъ свободной рукой, то прижимая ее къ сердцу, то поднося къ губамъ. И въ то же время, какъ бы повинуясь какому-то тонкому психологическому побужденію, одну ногу поднялъ.
— Это онъ женскій полъ чуетъ! — объяснилъ мнѣ Никаноръ Сергѣичъ, покуда „Лакомка“, что есть мочи, кричалъ:
— Мамм-чка! мамм-чка! мамм-чка!
Какъ бы въ отвѣтъ на этотъ призывъ, занавѣска, скрывающая „входъ для прелестницъ“, заколыхалась. Я ждалъ, что вотъ-вотъ сейчасъ войдетъ какая-нибудь вѣтренная маркиза, но, къ удивленію моему, вошла… старуха!.. И не маркиза, а старая мѣщанка, въ отрепанномъ платьишкѣ, съ платкомъ на головѣ, и даже повидимому добродѣтельная. Лицо у нея сморщилось, глаза слезились, подбородокъ трясся, носъ выказывалъ признаки затяжного насморка, во рту
