— Да, я вижу, вижу; вы очень довѣрчивы и простодушны.
— Я дуракъ-съ въ этомъ отношеніи! совершенный дуракъ! Меня маленькія дѣти и тѣ надуваютъ!
— Это нехорошо, это ужасно нехорошо!
— Ну, а что же вы сдѣлаете, когда ужъ такая натура? Мнѣ одна особа, которая знаетъ нашу дружбу съ Борноволоковымъ, говоритъ: ей, Измаилъ Петровичъ, ты слишкомъ глупо довѣрчивъ! Не полагайся, братъ, на эту дружбу коварную. Борноволоковъ въ глаза одно, а за глаза совсѣмъ другое о тебѣ говоритъ, но я все-таки не могу и вѣрю.
— Зачѣмъ же?
— Да вотъ подите жъ! какъ въ пѣсенкѣ поется: «И тебя возненавидѣть и хочу, да не могу». Не могу-съ, я не могу по однимъ подозрѣніямъ перемѣнять свое мнѣніе о человѣкѣ, но… если бы мнѣ представили доказательства!.. если бъ я могъ слышать, что онъ говоритъ обо мнѣ за глаза, или видѣть его письмо!… О, тогда я весь вѣкъ мой не забылъ бы услугъ этой дружбы.
Почтмейстерша пожалѣла, что она даже и въ глаза не видала этого коварнаго Борноволокова, и спросила: нѣтъ ли у Термосесова карточки этого предателя?
— Нѣтъ, карточки нѣтъ; но письмо есть. Вотъ его почеркъ.
И онъ показалъ и оставилъ на столѣ у почтмейстерши обрывокъ листка, исписаннаго рукой Борноволокова.
Эта вторая удочка была брошена еще мѣтче первой, и предъ вечеромъ, когда Термосесовъ сидѣлъ съ Борноволоковымъ и Бизюкинымъ за кофе, явился почтальонъ съ просьбой, чтобъ Измаилъ Петровичъ сейчасъ пришелъ къ почтмейстершѣ.
— А, да! я ей далъ слово ѣхать нынче съ ними за городъ въ какую-то рощу и было совсѣмъ позабылъ! — отвѣчалъ Термосесовъ и ушелъ вслѣдъ за почтальономъ.
Почтмейстерша встрѣтила его одна въ залѣ и, сжавъ его руку, прошептала:
— Ждите меня! я сейчасъ приду, — и съ тѣмъ она вышла.
Когда почтмейстерша чрезъ минуту обратно вернулась, Термосесовъ стоялъ у окна и билъ себя по спинѣ фураж-
