И мертвецу съ пылающимъ лицомъ
Онъ повелѣлъ блюсти Твои законы,
Все пробуждать живительнымъ лучемъ,
Храня своё пылъ столѣтій милліоны;
Нѣтъ, Ты могучъ и мнѣ непостижимъ
Тѣмъ, что я самъ, безсильный и мгновенный,
Ношу въ груди, какъ оный серафимъ,
Огонь сильнѣй и ярче всей вселенной.
Межъ тѣмъ какъ я—добыча суеты,
Игралище ея непостоянства,
Во мнѣ—онъ вѣченъ, вездѣсущъ, какъ Ты,
Ни времени не знаетъ, ни пространства (I, 10).
Потому въ безсмертномъ мірѣ наиболѣе безсмертно (если можно такъ выразиться) человѣческое я съ его вдохновеніями и прозрѣніями въ сущность вещей. Въ глазахъ Фета художникъ какъ Мидасъ (не даромъ получившій свою способность отъ бога поэзіи — Аполлона) однимъ своимъ прикосновеніемъ, однимъ своимъ упоминаніемъ превращаетъ въ чистое золото поэзіи каждую пылинку во внѣшнемъ мірѣ:
Этотъ листокъ, что изсохъ и свалился,—
Золотомъ вѣчнымъ горитъ въ пѣснопѣньи (I, 81).
Болѣе того, въ параллель геніальному обѣщанію Катулломъ безсмертія какому-то Равиду за то, что тотъ своею назойливою глупостью заставилъ поэта въ сердцахъ поглумиться надъ нимъ, Фетъ пишетъ изумительно прекрасное стихотвореніе:
Если радуетъ утро тебя,
Если въ пышную вѣришь примѣту,—
Хоть на время, на мигъ полюбя,
